Дориан: имитация

наркотическую пустоту его стали заполнять письмена самого простецкого из насилий.

* * *

В больнице уже смеркалось. Уоттон загасил энную сигарету, смяв окурок, как смял и конец своего рассказа. «Разумеется, я не имел ни малейшего желания как бы то ни было обуздывать инстинкты Дориана. Готов признать, она выглядела изнуренной, но что же тут странного — чертова кислота оказалась первосортной. Не забывай, Бэз, в то время наш вирус был еще малышом во всем их семействе. В Британии от этой болезни умерло лишь несколько десятков человек и, насколько мы знали, все они были гулящими мужеложцами или ширялись прямо на улице. У меня нет причин связывать ее кончину — от воспаления легких, кажется, — с Дорианом».

— И все же связь существовала, разве не так?

— А до «Акваленда» мы в тот день так и не добрались. Мне пришлось накачать бедную побродяжку бренди и «валиумом», иначе ее и в субмарину-то погрузить не удалось бы.

На пороге палаты возник большой, толстый растафарий с сумкой магазина «Фортнум энд Мейсон» в руке — другая прижимала платок ко рту и носу. Длинные власы его стягивала трехцветная (красная, желтая и зеленая) лента, на физиономии красовались темные очки, телеса облекал яркий, теплый тренировочный костюм.

— А, Сойка! — в восторге вскричал Уоттон. — Заходите и покажите, что вы принесли для моего пикничка. — Он рывком повернул настольную лампу так, чтобы та осветила постельное покрывало, облекавшее, точно передником, его разведенные ноги.

Однако Сойка явно не желал покидать дверной проем; вместо этого он просто бросил Уоттону сумку. Та мягко плюхнулась на кровать. Схватив ее, Уоттон высыпал на покрывало пять-шесть тугих пластиковых упаковок героина и курительного кокаина. Бэз встал и отошел к жутковатому маленькому окошку, не желая быть свидетелем сделки.

— Извините меня, дорогой мой Сойка, мне потребуется время, чтобы восстать из этой полулежачей позы, — Уоттон с трудом приподнялся, опираясь на локоть.

— Только ко мне и не приближайся, друг! — Сойка заслонился от Уоттона блеснувшей многочисленными перстнями ладонью и отступил в коридор.

— Да бросьте, Сойка, не настолько же вы легковерны, чтобы думать, будто я могу заразить вас прикосновением или… — он мягко пыхнул ртом, — пуф… дыханием.

Сойка отступил еще дальше.

— Насчет этого я без понятия, Генри, просто не хочу, чтобы ты ко мне приближался, друг. Бери свой гребанный гаррик и отдавай бабки. Меня от этого места мороз, на хер, по коже дерет.

— Не думаю, что вы найдете многих, кто не согласится с вами на этот счет. Хорошо, пусть так, вот ваши бабки, — он бросил на покрывало пачку банкнот, и Сойка трясясь всем телом, сгреб их, — и надеюсь, следующая наша встреча состоится в обстоятельствах, более благоприятствующих здоровью.

— Я сюда больше ни ногой, Генри.

— А вот тут вы с моими медицинскими тюремщиками во взглядах расходитесь. A tout a l’heure[45].

Как только растафарий удалился, Уоттон принялся потрошить трясущимися руками одну из упаковок. Бэз возвратился от окна. «Не могу поверить, Генри, что ты по-прежнему принимаешь наркотики. Неужели ты не понимаешь, какие отпечатки оставляют они на твоей иммунной системе?»

— Отпечатки? Вот уж нелепое выражение — что может запятнать мою иммунную систему? Она же не пойманный со спущенными штанами муж-прелюбодей из постельного фарса. Ну право, Бэз!

— Послушай, Генри, единственный твой шанс остаться в живых, состоит в том, чтобы вести жизнь по возможности более здоровую, питаться органической пищей, пить чистые жидкости, постоянно давать себе физические нагрузки. Ты же должен это понимать.

— О, но, Бэз, уверяю тебя, я, ей же ей, отношусь к моему телу, как к храму. Просто так получилось, что один из его ритуалов оргиастичен и требует для исполнения наркотиков, которые расширяют сознание. — Уоттон все еще оставался дотошным в отправлении обрядов жрецом: несмотря на бившую его дрожь, он уже успел соорудить на подвернувшемся под руку блюдце две гряды героина. — Не доставишь себе удовольствие, Бэз? — Изогнув вопрошающими дугами брови, он взглянул на старого друга.

Бэзил Холлуорд содрогнулся:

— Я уже пять лет не прикасался к этой дряни, Генри; и сейчас не хочу.

— Понятно; ладно, полагаю, укорять тебя в прегрешении недеянием было бы распущенностью с моей стороны. Но ты хотя бы выпиваешь? — он поболтал в бутылке остатки шампанского.

— Спиртного я тоже пять лет в рот не брал.

— Какая нелепость, — Уоттон уже управился с одной из грядок. — Непостижимо, — а следом и с другой.

Бэз вновь приступил к допросу. Единственный способ, решил он, сохранить здравый рассудок в этой обители немощи и помешательства — состоит в том, чтобы сосредоточиться на вещах по-настоящему важных. «Ты ведь виделся с Дорианом не только на Ривьере, Генри, не правда ли?»

— О нет, мы встречались и в городе.

— Не то чтобы он всегда рад был меня видеть. Как сам ты, Бэз, понимаешь, Дориан — по моим представлениям, — социальный хамелеон, превосходно умеющий принимать окраску той обстановки, в которую он попадает. В то Рождество в Лондоне — как и в каждое из последующих — Дориан был истинным эпицентром всего, что считается здесь светским сезоном. Он переехал в перестроенный из старых конюшен дом на Глочестер-роуд и приобрел дурацкий спортивный автомобильчик, чтобы трястись в нем по брусчатке. Машину эту Дориан водит с великолепной беспечностью — как будто он бессмертен, — и со снятым верхом, какая бы ни стояла погода. Однако настоящим произведенным им coup de theatre[46] стало проникновение в узкий круг избранных содомитов, увивающихся вокруг стойла Виндзоров. Не то чтобы Дориан был представлен самой королеве, однако ему удалось снискать расположение Ее королевской отрыжки, Принцессы Нарядов.

— Дориан всегда был камелией, всегда и везде. Попадал ли он в темную ложу «Ковент-Гардена» или в темноту кабинки туалета под Стрендом, поведение его неизменно оставалось одним и тем же, интригующим и порочным. С Толстушкой Спенсер он сблизился в особенности, поскольку был, подобно ей, психологическим парвеню. В конце концов, оба они честно стараются стать своими людьми в бомонде, и при этом оба отдают предпочтение лицедейству. Они находят его намного более реальным, чем саму реальность.

— Лично я никогда не опустился бы до раболепства перед Виндзорами. Однако Дориан положил себе целью стать женоподобным педерастом высшей пробы, а она — высшей пробы женщина, которой только педерастов и подавай. В этом-то все и дело, ну и еще в том, что Дориан, надо отдать ему должное, понимает, в чем состоит личное ее лицедейство — покрытое ссадинами сердце бедняжки стенает, моля облепить его гигиеническим пластырем, но она все равно таскается по магазинам, пока последний ее конюший не свалится с ног, — и лицедейство это образует истинный Zeitgeist[47]. Не забывай, Дориан способен стать, кем угодно — панком или парвеню, скользким типом или сенильным придворным, острословом-фатом или остолопом-яппи. Говорю тебе, Бэз, восьмидесятые были десятилетием Дориана, — он хватался за каждую, какую предоставлял ему Лондон, возможность надувательства и подлога. Временами я думаю, — Уоттон всхрапнул, — что Дориан-то и есть подлинный ретровирус. Потому что истинное его «я» остается неповрежденным всегда и во всем… Да… Если у Дориана и имеется сердце, я полагаю, оно похоже на этот… этот милый маленький айсберг… курительного… кокаина.

Бэз, сам того не заметив, оказался сидящим на краешке кровати, глядя сверху вниз на Уоттона, который, уткнув подбородок в грудь, поклевывал носом, так что пепел его сигареты осыпался серыми хлопьями. Бэз держал на ладони маленький айсберг кокаина, поворачивая его так и этак, позволяя свету лампы проскальзывать сквозь него. «Господи, Генри, — с завистливым восхищением выдавил он, — в твоем долбанном котелке уже ничего кроме гаррика не осталось.»

— Ага, вот это больше похоже на прежнего Бэза, на Бэза, которого мы так не любили любить. А не