О, юность моя!

Завоевание власти пролетариатом прошло для Лесь­ки незамеченным. Он не знал, что вся его жизнь отныне пойдет по новым рельсам. Крым находился от Петрогра­да на расстоянии двух тысяч верст. Курьерский по­езд приходил, бывало, из Питера на третьи сутки. Но Леська представлял себе эту даль как что-то космиче­ское. Газет он не читал, потому что не верил им, а слухи, даже если им верить, не раскрывали сущности эпохи. Бой за Зимний дворец, образование Советского прави­тельства во главе с Лениным, декреты о мире и земле — все эти события не коснулись Елисея. Но враги револю­ции даже в Крыму не только знали, но и всей своей шку­рой чувствовали, какая гроза надвигается на них.

* * *

В доме Булатовых зажгли большой свет. Электро­станция в городе не работала: забастовали рабочие. Но у предводителя столько керосиновых ламп, что там заба­стовки и не заметили. Цыган Девлетка и горничная Шура метались из дома в погреб и обратно. Повариха, мать Девлетки, принимала вина и соленья прямо в окно кухни. А из виллы доносился голос Алим-бея:

— Большевики — это всякие подонки. Чернь, одним словом. То, что они взяли власть, ничего не значит. В России все ничего не значит. Распутин одно время тоже царствовал, как сам Иоанн Грозный, но его уби­ли — и что? Где Распутин?

Леська тоже вышел во двор и стал рядом с дедом.

Алим-бей продолжал изрекать:

— Все партии хотят изменить образ правления. Ну и черт с ними. Нам какое дело? Но большевикам этого мало! У них лозунг: «Нижние наверх!» Это значит, что Бредихины должны жить в нашей вилле, а мы, Була­товы, в их избушке.

Голос Алим-бея становился все глуше.

— А вы думаете, у вас в Евпатории нет большевиков? Еще сколько! Они, как крысы, живут в подполье... Но действуют! Эта забастовка на электроста... Чья работа, а? Вот то-то. Понимать надо! Но ничего... Полковник Выгран — молодец: он вызвал наш эскадрон и сказал: «Есть закон жизни: если человека пустить в расход, то он уже больше не существу...»

Дальше ничего нельзя было разобрать, и Бредихины пошли к себе.

— А зачем мне переезжать в ихнюю дачу? — задум­чиво сказал Петропалыч. — Да я там от одной чистоты подохну.

* * *

Утром из окон виллы раздался страшный крик Алим-бея, переходящий в рев.

— Леська! — орал он истошным голосом.

Елисей вышел во двор. Дед и бабушка прильнули к окошку и замерли: Алим-бей, снова основательно клюк­нув, направился к Леське. Он был в красных штанах со спущенными подтяжками, в сапогах со шпорами и в рас­пахнутой нижней сорочке.

— Ты... Ты посмел коснуться... моей сестры?

Он подошел вплотную. Его молодое, но уже пороч­ное лицо в эту минуту окончательно озверело.

— Большевик! — завизжал он и, широко размахнув­шись, ударил Леську кулаком в лицо. У Леськи дерну­лась голова, он пошатнулся, но устоял на ногах и только зажал нос ладонью.

Но тут дедушка, сорвав со стены берданку, заряжен­ную солью, вымахнул из хаты. Увидев искаженное лицо старика и сообразив, что тот не шутит, корнет рысцой пустился наутек. Дед приложился к ружью и пальнул. Алим-бей завопил, схватился обеими руками за пояс­ницу и теперь уже галопом поскакал восвояси.

— Почему ты не дал ему в морду? — разъяренно за­хрипел рыбак. Он готов был сейчас растерзать Леську.

— Не мог.

— Почему? По-че-му?

— Потому что он прав.

Через час Гульнара прибежала к бредихинской хате и вызвала Леську.

— Ой, как у тебя распух нос! Миленький... Тебе, наверное, больно?

— Неважно. Зачем пришла?

— Будьте осторожны: наши что-то затевают. Ой, как распух...

— В суд подадут на деда?

— Нет. Хотели, но раздумали. Ведь надо тогда рас­сказать, что Петропалыч выстрелил Алимке в неприлич­ное место, а для офицера это позор: Алимке придется из полка уйти.

— Но если не суд, то что же еще?

— Не знаю, не знаю. От меня теперь все скрывают.

Они помолчали.

— Это правда, что тебя отправляют в деревню?

— Правда.

— Куда же ты уедешь?

— К деду Умер-бею, в деревню Ханышкой. Знаешь? На реке Альме.

— Альму знаю, конечно, а про Ханышкой не слыхал.

— Ханышкой. Там у деда большо-ой сад и вот такущие яблоки.

— И скоро уедешь?

— Сначала хотели скоро, но Алимка велел, чтобы по­дождали.

Гульнара сказала это с сожалением. Леська подумал: «Какая она еще маленькая! Ее радует любая перемена в жизни». Ему стало досадно, и он первым прекратил разговор. Гульнара обиделась и ушла, не простившись.

Днем к Бредихиным пришел Девлетка и попросил немного укропу. Бабушка вышла в огород и нарвала ему пучок. Девлетка очень вежливо поблагодарил, но напря­женные глаза его метались и не могли глядеть прямо.

Когда взошла вечерняя звезда, но было еще совсем светло, дедушка и Елисей на шаланде вышли в море. Если поставить лодку так, чтобы звезда висела как раз над крестом собора, то через полчаса гребли можно наехать на дедушкины буйки.

Здесь Петропалыч поставил «кармакан» — старомод­ную шашковую сеть с крючьями на подводцах. «Карма­кан» стоит недорого и хорош тем, что не требует нажив­ки: красная жрет и так.

Елисей греб спокойно и размеренно. Когда подплыли к буйкам, увидели, что под ними вертелся темный силуэт. На миг Елисею показалось, будто это сирена.

— Ундина... — прошептал в нем голос восьмилетнего Леськи. Но уже минуту спустя он услышал деда:

— Белуга... Пудов на семь потянет.

Она кружилась с медлительной и могучей грацией. Хребтина ее в темной воде казалась черной, но когда подтянули рыбу к шаланде и приподняли ее голову над водой, почудилось, будто вытащили луну.

Леська залюбовался. Нет ничего изящней красной рыбы. Белуга, севрюга, стерлядь, осетр... Весь их кор­пус вылит из рафинированного металла, хвост выполнен резцом, морда точно кована самим Челлини и напоми­нает изысканной работы кубок, перевернутый кверху дном... Поставьте рядом с белугой корову, а рядом с осетром бобра — и вы поймете все восхищенье Леськи.

Елисей держал белужью морду на весу, а дед бил рыбу по темени обухом, покуда она не оглохла. Тогда, протащив тонкий канат сквозь щеглу и привязав его мертвым узлом к кольцу на корме, дед и Леська взяли рыбищу на буксир, как подводную лодку.

Дед был счастлив: семь пудов — не шутка. Правда, попадаются белуги и в двадцать, но он бы такую не оси­лил. А семь... Семь — это новое пальто для Леськи, по­тому что шинель он носит с четвертого класса и из нее уже лезет вата: семь — это оренбургский платок бабуш­ке, тот самый, что весь проходит сквозь кольцо, как струйка воды; это, наконец, резиновые сапоги для деда. А может быть, и еще что-нибудь останется. Вот что такое семь пудов!

Вскоре город, который издали угадывался только своими огнями, стал выделяться и силуэтами. Вон собор, вон мечеть «Джума Джами», вон театр, вот отель «Дюльбер», вилла Булатова. Но что это? На том месте, где находился их домик, стояло пламя. В темноте дым был невидим, а огонь не бился, не прыгал, а торчал ровно и толсто, как из самовара.