О, юность моя!

9

Как ночь, пронизанная военными прожекторами, Крым был пронизан слухами о наступлении Красной Ар­мии. Газетам, конечно, никто не верил, хотя они ликовали по поводу того, что белогвардейцы якобы высадили де­сант на Азовщине и потеснили красных к самой Каховке. Но вдруг во всех пекарнях появился хлеб. Значит, белые прорвались к Мелитополю. Однако вскоре у пекарен сно­ва зазмеились хвосты. Ясно, что теперь красные потесни­ли белых. Спустя некоторое время очередь раздвоилась: в одном потоке стояли военные, в другом — штатские, причем штатские получали хлеб после трех военных. Это означало, что белой армии совсем плохо: ей уже безраз­лично, что о ней подумает гражданское население.

В пять утра бабушка обыкновенно будила Леську, и они бежали в пекарню, чтобы стать в очередь. Если опо­здаешь, хлеб кончится где-нибудь на второй тысяче. Но очередь сохранится: выйдет на улицу главный с химиче­ским карандашом и напишет каждому на левой ладони номер. Пронумерованные люди разойдутся часов до трех, затем соберутся снова, и опять образуется очередь, но уже согласно фиолетовым цифрам.

Очередь...

Очередь — огромная колония полипов, коралловый риф, охлестываемый уличной стихией. Очередь жила еди­ной жизнью целесообразного организма: она стояла за хлебом.

У очереди три души. Первая — звериная. Тут идет хищная борьба за место под солнцем, а если буквально, то за кусок хлеба.

— Я здесь еще с вечера стояла.

— Может, с прошлого года?

— Тише, тише, граммофон простудишь.

— А ты что за принцесса? Подумаешь! Надела чеп­чик и свирепствует в ём.

— Да, да, чепчик, чепчик!

А то еще и такой разговор:

— Поля! Возьмите мне полфунтика: вы ведь все равно стоите.

Чужое горло:

— Поля, не бери! Поля!

— Пусть только попробует взять! Мы тут стоим с пяти утра, а этот...

Вторая душа у очереди — рыбья. Если очередь устоя­лась, она хорошо изучила всех своих членов и молча стоит у пекарни, видя сны, которые не досмотрела, и воз­буждается, лишь когда кто-нибудь извне пытается войти в ее крепко сколоченную семью.

И, наконец, третья душа — человеческая. Когда сны проходят, а до открытия пекарни еще далеко, люди на­чинают заниматься делами. Студенты читают свои учеб­ники, бабушки вяжут чулки, старики повествуют о том, как поймать рыбу без наживки или суслика одним вед­ром воды. Некоторые флиртуют. Правда, не всегда удач­но. Время от времени раздается плеск пощечины и воз­мущенный визг женщины:

— Ты что? У тебя жены нету, что ли?

Но в большинстве случаев все проходит благополучно.

Леська все это изучил, ему это все надоело, и вот од­нажды утром он пошел в «Майнаки».

На террасе сидел Листиков и ел бутерброд с маслом, макая его в чашку с молоком.

— Ба! Коллега! — вскричал Листиков весело. — Са­дись. Ешь. Я здесь на кондиции: у Гунды переэкзаменов­ка. так вот пригласили меня. Кормят здесь неплохо: я уже поправился на четыре фунта.

— Поздравляю.

— А ты по какому делу? — ревниво спросил Листи­ков.

Не останавливаясь Леська вошел в дом. У стола, спи­ной к двери, стояла Гунда. Она заткнула себе в уши пальцы с веревочками, к которым была привязана мед­ная ложка. Если ложку раскачать так, чтобы она ударя­лась о ребро стола, в ушах загудит колокольный звон.

Леська улыбнулся и возвратился на террасу.

— Позови хозяина. Скажи: Бредихин пришел.

— Скажу. Я-то скажу. Мне-то что?

Листиков ушел к сеновалу, а Леська уселся на лесен­ке под террасой. Перед ним бродили куры двух семейств. Черный, в серебре, петух, старый и склерозный, завере­щал простуженным бассо-профундо:

— Кукуруза-а-а...

Возмущенно озираясь, петух оранжевый, красавец-гусар, выпячивая грудь, разражался чистейшей патети­кой в староцыганской манере:

— Кукаре-а-а-ку-у-у!

Тогда белый цыпленок с дамским плюмажем в попке ревниво вскрикивал фальцетиком:

— Кикири...

На окончание «ки» его уже не хватало.

Старик встретил Елисея очень холодно.

— Сейчас работы нет. Надо было на неделю раньше: я уже отмололся.

— Я не за этим. Хлеба у вас купить хочу.

— Хлеб я отдал офицерам, а что осталось, то еле-еле для себя.

Но тут вбежала Гунда.

— Работать у нас будешь? — спросила она сияя.

— Нет.

— А тогда зачем пришел?

— Хлеба купить надо. В Евпатории его нет.

— Тебе много?

— Да хоть один мешок.

— А на чем увезешь?

— На себе, — засмеялся Елисей.

— Ты с ума сошел? Отец, я отвезу его сама, можно?

— Да ведь ты еще не сторговалась с ним. Сможет ли он столько заплатить, сколько я беру за пять пудов?

— Сможет, сможет!

Гунда хитро подмигнула Елисею.

— А сколько вы хотите? — робко спросил Елисей.

— После, после, — воскликнула Гунда. — Пантюшка! Запрягай серых.

Гунда схватила Леську за руку и потащила к амбару. По дороге она горячо зашептала:

— У меня есть свои деньги. Понятно тебе? Свои. Папа о них не знает. Ты дай сколько можешь, а я доплачу. Ну, ну! Не спорь. Не могу же я допустить, чтобы мой жених остался без хлеба.

Она продала Леське два мешка. Бричка ждала их у террасы. Гунда села на заднее сиденье и взяла вожжи в руки. Елисей принес сначала один мешок, потом второй и поместился рядом с Гундой.

Пока хозяин, поплевывая на пальцы, считал бумаж­ки, на террасу вышла Каролина Христиановна.

— О-о! Кого я вижу! Леся?

— Здравствуйте, Каролина Христиановна.

— За хлебом приехали?

— За хлебом.

— Очень хорошо. Если еще что-нибудь понадобится, милости прошу. Курицы, поросенки...

Гунда хлестнула коней, и бричка понеслась в Евпа­торию.

— И зачем только она приплелась? «Милости про­шу»... Без отца она тебе и щепки не даст. У-у, против­ная!

Леська оглянулся. На террасе стояли и глядели им в след Каролина Христиановна и Саша — Двадцать Тысяч.

У Бредихиных Гунда пришлась по душе. Ее напоили чаем с айвовым вареньем и дали с собой целую