— Вот. Состряпал. Не знаю, то ли это, что вам нужно.
Бредихин прочитал:
— Чудесно! — воскликнул Бредихин. — Вы гений, Аким Васильевич. Но мне нужно резче и понятнее. Эта вещица легко дойдет до интеллигенции, но простой народ ее не осилит. Все-таки кончается она немецкой фразой.
— Да, но какой! После германской оккупации все население знает, что такое «Ich liebe Sie». Что-что, а уж это знает.
Елисей зорко взглянул на Беспрозванного.
— А ведь вы правы! Пожалуй, так. Надо только написать в русской транскрипции: «Их либе зи». Ну, давайте вашу эпиграмму.
— Что вы думаете с ней делать?
— Напечатать большим тиражом.
— Вы с ума сошли! Кто же ее пропустит?
Елисей засмеялся.
— Я! Я лично!
Работа на фабрике возобновилась. Бредихин, как обычно, помогал всему строю «весельщиц». Когда очередь дошла до Нюси, он взял из ее рук весло, она тихо спросила:
— Все еще сердитесь?
— Нет! — отрывисто сказал Елисей, но весь день был с ней очень сух.
На двенадцатом часу работы Нюся упала в обморок.
— Устала... — заметила Комиссаржевская, протирая ей виски одеколоном.
— Тут не то! — на сниженном голосе сказала Гельцер. — Влюбилась она в студента, а он к ней ничего не чувствует.
— Неужли обижает?
— Да нет. Никак не относится.
Глубокой ночью Елисей, который спал сегодня в конторе, встал с деревянного дивана и, достав из шкафа целую десть бумаги с копирками, начал печатать на «ундервуде» эпиграмму. Получилось семьдесят два экземпляра. Печатал Леська одним пальцем и ужасно устал.
«Тираж солидный, подумал он, взглянув на стопку стихов.— Никогда ничего подобного у Беепрозванного не было».
Днем он подошел к Нюсе и взялся за ее «веселку».
— Есть с тобой серьезный разговор.
Нюсю охватило пламенем: он сказал ей «ты».
После работы Елисей пошел провожать Нюсю домой.
Партия Леську не призывала. Но жить без боевой политической работы он уже не мог и решил бороться с Врангелем в одиночку.
— Нюся, хочешь мне помочь?
— Хочу.
— Но это очень опасно.
— Ничего.
— Надо расклеивать по улицам вот такие маленькие бумажки. На воротах, на парадных дверях, на телеграфных столбах — повсюду, где можно.
— Хорошо, — покорно сказала Нюся. — Когда это сделать?
— Сейчас. Ты пойдешь по Вокзальной, а я — по Екатерининской, а встретимся в центре, у Дворянского театра. Вот тебе тюбик с клеем и бумажки. Больше ничего не нужно. Только смотри, чтобы никто тебя за этим делом не застал, иначе — тюрьма.
Она молча глядела в его лицо, и глаза ее в темноте казались огромными.
— Ну, желаю тебе успеха!
Он пожал ей руку и ушел на Екатерининскую. Нюся пошла по Вокзальной.
На окраинах город жил без фонарей, поэтому расклеивать эпиграммы здесь было безопасно. Но чем ближе к центру, тем больше огней, и тут приходилось действовать с большой осторожностью. Все же Леська благополучно добрался до Дворянского театра. Нюси не было.
Елисей притворился пьяным и медленно «шкандыбал» по Пушкинской. Дойдя до конца тротуара, он повертелся, словно забыл, куда ему идти, и, пошатываясь, побрел обратно. Навстречу ему быстрой походкой шла Нюся.
«Милая!» — подумал Леська и только тут увидел, что она действительно миловидна. Косой срез волос на лбу придавал ей лихость, что не совсем соответствовало грустному выражению глаз, но и в этом несоответствии своя прелесть: понятно, что это человек с душой и способен на многое. И вот только эти зубы в три этажа...
— Ну как? Все расклеила?
— Все.
— Сейчас уже очень поздно. Возвращаться тебе в приют далеко. Пойдем ко мне на Петропавловскую, там переночуем.
— Ну, нет.
— Почему?
— Я не шляющая.
— Фу, какие глупости! Я тебя не трону. Ты будешь спать у меня в комнате, а я пойду к хозяину.
— Честное слово?
— Самое честное.
Дома Леська двигался на цыпочках, чтобы не разбудить Акима Васильевича, который жил теперь в комнате Кавуна. Нюся сняла ботинки и шествовала за ним в чулках. Когда они вошли в Леськино обиталище, Елисей увидел на письменном столе записку:
«Молодец старик! — подумал Леська. — Производство налажено».
Он предоставил Нюсе свою постель, а сам устроился на кухне: не раздеваясь улегся на свое пальто и накрылся бекешей Беспрозванного. Правда, она нестерпимо пахла нафталином, но была тяжелой и теплой.
Нюся разделась и юркнула под одеяло, откуда, как зверек, стала оглядывать комнату. Ничего особенного в комнате нет, лишь над кроватью висели рядом две картинки: на одной — девушка в лифчике и трусах, на другой она же, но совсем-совсем голая.
