О, юность моя!

— Нет, папа в Генуе.

— Опять в Генуе?

— Конечно.

— С Мирэллой?

— С Мирэллой.

— И с пшеницей?

— Само собой.

— А ты как же?

— Теперь он мне уже не доверяет.

— А разве ты снова поступил бы сейчас, как с «Синеусом»?

— По всей вероятности...

— Молодец, Володя. Уважаю. Но почему ты не по­ехал с отцом в Италию?

— А кто станет следить за имением? Мало ли что мо­жет случиться? Генерал Слащев потеснил красных с Юшуньских позиций. Если помнишь, Наполеон даже по­сле Эльбы, больной, надорванный, без войска, сумел прорваться к самому Парижу.

— Неужели ты серьезно ставишь знак равенства ме­жду Слащевым и Наполеоном?

— Нет, конечно, но история повторяется.

— Это и Маркс признавал, но он при этом добавлял: «...первый раз она трагедия, а во второй — фарс».

Шокарев засмеялся:

— Пускай фарс, только бы повторилась.

***

Ателье мод демонстрировало туалеты на эстраде ма­ленького, но очень уютного театра. Зрительный зал бли­стал офицерскими и генеральскими погонами. В ложе си­дел тот самый полковник из контрразведки, которого Ели­сей впервые увидел в цирке. Рядом с ним — красавица Женя, и по тому, как рассеянно она играла его перчат­кой, стало ясно, что их отношения давно наладились.

— Мадемуазель Наталья Анненкова! — объявил ру­пор. — Платье и жакет пье-де-паон нежно- голубой шер­сти!

На эстраду выпорхнула упитанная блондинка, раз­вязно прошлась туда и обратно, повернулась вокруг своей оси, снова прошлась и под аплодисменты ушла за ку­лисы.

— Мадемуазель Людмила Залесская! Блё-де-шин. Послеобеденное платье из синего шантунга.

Вышла девушка с челкой, стремительно пронеслась через сцену, пикантно постукивая каблучками, затем вер­нулась, покружилась и так же быстро исчезла, как и воз­никла.

Аплодисменты.

— Мадемуазель Мария Волкова! Облегающее ве­чернее платье из бледно-абрикосового крепдешина.

По сцене плавно заструилась шелком Муся, одухо­творенная и прелестная.

Шокарев схватил Елисея за руку:

— До чего хороша!

Зал разразился овацией.

— Это называется: «Розовый ибис»! — зазвучал голос из рупора.

— Это называется «Пир во время чумы»! — ответил ему голос с галерки.

Полковник из контрразведки вскочил и, грозя очами, стал было искать реплику по всем рядам, но Женя, схватив своего кавалера за руку повыше локтя, властно усадила его в кресло.

Нозая овация проводила Мусю за сцену.

Затем снова появились блондинка и челочка. Одна в платье из коричневого креп-жоржета (такой же шарф), другая в костюме из серой фланели, отделанной черным шнуром, но публика встречала их вялыми хлопками: она ждала Мусю.

— Мадемуазель Мария Волкова!

Имя это сразу же было встречено аплодисментами.

— Дам-бланш! Платье и манто из белого шелкового габардина, отделанного белой норкой.

— Чепуха! — громко сказала Женя. — Где сейчас найдешь белую норку?

В публике засмеялись. Женя отвесила залу легкий по­клон. Но все глаза снова устремились на Мусю.

— Никогда не думал, что она так красива... — взвол­нованно сказал Шокарев.

— Платье делает с женщинами чудеса, — ответил Бредихин.

— Еще бы! — вмешался чей-то хрипловатый бари­тон. — Единственное, чем женщины могут служить богу, — это одеваться.

Елисей оглянулся: за ним сидел Тугендхольд.

— Яков Алексаныч?!

— А! И вы здесь?

— Как это все красиво! Теперь вы, наверное, отказы­ваетесь от своего афоризма?

— Какого?

— «Вкуса не существует».

— Почему же отказываюсь? Наоборот. Для японца белый цвет — означает траур, а негры найдут все эти на­ряды абсолютно бесцветными.

В третий раз прошли Залесская и Анненкова. Опять появилась Волкова: дневной ансамбль — платье белое по­лотняное с вышитой красной розой, манто шерстяное, огненно-красное.

— Ну, с этим даже негры согласятся, — сказал Ели­сей, обернувшись к Тугендхольду.

И снова Мария Волкова: теперь она в подвенечном платье. Корсаж сидел на ней как кираса, а низ был со­бран из белых маленьких оборок органди. Фата охваты­вала девушку, словно ветерок, флердоранж воронкой увенчивал ее милую головку. Она подошла к самой рампе и глядела в зрительный зал, чуть-чуть приподняв брови. Публика неистовствовала. На сцену бросали цветы, пер­стни, бумажники, набитые николаевскими и донскими деньгами. Муся не обращала на все это никакого внима­ния: она глядела в сверкающую черноту и явно кого-то искала.

— Сознайся, Володя: разве она недостойна руки мил­лионера?

Шокарев ничего не ответил.

По окончании сеанса Володя и Елисей пошли за ку­лисы и с трудом протолкались к уборной Марии Волко­вой. Но Муся переодевалась и не впустила их. Леська крикнул ей сквозь дверь, что они будут ждать ее на улице.

— Хорошо! — отозвалась она счастливым голосом.

Минут через двадцать Волкова вышла к ним в своем будничном костюме.

— Какие вы умники, что пришли.

Она встала между ними, взяла обоих под руки и по­вела их по Дворянской вниз.

— Володя без ума от твоего изящества! — восклик­нул Леська.

— А ты?

— И я, конечно. Но он еще больше. Видишь, даже слова произнести не может.

Они дошли до Почтового переулка.

— Ну, мне надо идти к себе, — сказал Елисей. — Очень я рад твоему успеху. Очень. Позволь поцеловать ручку.

— Ты даже не хочешь узнать мой адрес? — спросила Муся.

— Хочу.

— Но теперь уже я не хочу, чтобы ты его знал.

Володя радостно засмеялся.

Елисей пошел мимо почты к Салгирной, а Володя, взяв Мусю под руку, повлек ее снова на Дворянскую: очевидно, в ресторан. Муся оглянулась, но Бредихин уже потонул в тумане.

Подойдя к Петропавловской площади, Елисей увидел то, что так боялся увидеть: у крыльца его дома стоял автомобиль с погашенными огнями, а подле автомобиля высился часовой. Бредихин прошел мимо него с независимым видом и гулко бьющимся сердцем, обогнул цер­ковь и остановился под деревом у ограды, как