О, юность моя!

— Приблизительно так.

— Абсолютно чеховский тип! — воскликнул Леська, едва удержавшись, чтобы не сказать «симбурдалический».

— Допустим. Но что же тут плохого?

— А то, что польза от ваших капель и пилюль равна нулю, когда совершаются злодеяния Выграна.

— Да я-то что могу поделать? Вот чудак человек!

— Можете поделать! Вся интеллигенция должна явиться к Выграну с самым решительным протестом.

— С каким протестом? Против чего? — изумился зе­мец. — Ничего еще не известно. Он спросит: «С чего вы взяли? О какой «Варфоломеевской ночи» речь? Откуда у вас эти сведения?» А мы ответим: «Нам сообщил один гимназист...» Миша или Боря, не знаю, как вас вели­чать.

Леська ушел из этого дома, унося в груди жаркую ненависть к чеховским бородкам.

Он пошел от набережной в город тем же путем, ка­ким шел из города к набережной Караев. Артель грече­ских рыбаков тащила из воды невод. Леська подошел к ним, раздобыл лямку, надел ее на себя и, как при­стяжной конь, изо всех сил напрягаясь, стал тащить невод.

И вдруг на горизонте зачадили два густых черных дыма. Рыбаки остановились.

— Пароходы.

— Пароходы. Но откуда сейчас к нам пароходы?

— Откуда?.. Из Ялты, понятно.

— А может быть, прямо из Севастополя?

— Из Севастополя быть не может: там советская власть.

— Давайте, давайте, ребята! закричал хозяин не­вода Анесты.

Рыбаки снова потащились от воды к дюнам, вытаски­вая сажени мокрых канатов и обливая брезентовые шта­ны солеными каплями. Но Леська напряженно следил за горизонтом и вдруг воскликнул:

— Военный корабль!

Он бросил лямку и побежал к пристани. За ним по­неслись трое молоденьких греков. Портовой матрос Груб­бе поднял бинокль, взятый из сторожки, и, ликуя, за­кричал:

— Крейсер «Румыния»! За ним «Трувор». Это десант­ный транспорт!

Крейсер остановился на рейде. Через пять минут с него слетели два гидроплана и ушли по направлению к вокзалу. Население со всего города бросилось на пляжи.

Крейсер молчал. Так прошел час. Население начало расходиться. И вдруг борт крейсера вспыхнул и окутал­ся желтоватым дымом. Грянул залп. Через секунду над пристанью пронеслось удивительное звучание, похожее на мирный всплеск шаланды где-нибудь у домашней ку­пальни. И вскоре грянул взрыв и поднялся раскидистый дуб серого дыма в самом фешенебельном районе дач. Прошла еще минута, и снова борт озарился пламенем.

Услышав канонаду, евпаторийцы вместо того, чтобы прятаться в подвалах и погребах, снова кинулись к бе­регу. Ковыляли даже знаменитые греческие старухи. Еще бы: часто ли увидишь такое?

Леська ошалело глядел на корабль. Солнце ударило по иллюминаторам, и они зажглись огнями «Св. Эльма». Для белогвардейцев этот крейсер возник, точно предве­щающий гибель силуэт «Летучего голландца». Короче говоря, в глазах Леськи крейсер был объят всеми мор­скими легендами. Белые почувствовали их еще острее. Когда грянули первые удары орудий, татарский эска­дрон аллюром «три креста» поскакал дорогой на Сим­ферополь. Теперь этот марш уже не сопровождался му­зыкой. Вскоре по той же дороге зафыркал выграновский «фиат». Драп шел совершенно открыто. Между тем «Ру­мыния» вела огонь по дачной местности, где высились самые красивые здания города: театр и публичная биб­ лиотека.

Тут Леська очнулся. Он бросился в сторожку, сорвал с одного из пробковых буйков красный флажок и, взобравшись на пристанскую мачту, начал сигналить: «Мы свои!»

И случилось самое потрясающее в Леськиной жизни: крейсер послушался его и перенес огонь в степь.

Корабль на рейде... Его привел приятель Бредихи­на юный слесарь Сенька Немич. Крейсер пришел по зову маленькой группы партийцев. Партией был и сам крей­сер. За ним стоял красный Севастополь. За Севастопо­лем — могучая Совдепия. Залпы «Румынии» были для Евпатории голосом «Авроры», но крейсер не казался меньше от того, что брал не Санкт-Петербург, а малень­кий приморский городок: революция — везде револю­ция, подвиг — всюду подвиг.

Когда Леська спустился, он сразу попал в объятия Виктора Груббе.

— Спасибо, друг! Я ж всегда говорил: «Леська — парень фартовый», з-зубы болят.

— Вам спасибо, товарищ!

Но долго обниматься им не дали. На пристани уже сгруппировались члены подпольного ревкома — Демышев, Познанский, Соглобов, Очкин. Они встречали де­сант, который шел к ним с корабля на двух баркасах. Уже раздавали берданки и гранаты всем, кто хотел воо­ружиться. Леська получил маузер и с группой молодежи кинулся в тюрьму освобождать арестованных.

Вечером в городском сквере состоялся митинг. Лесь­ка стоял недалеко от раковины, где летом играл симфо­нический оркестр, а сейчас была водружена трибуна, с которой ораторы разъясняли населению смысл сегодняш­них событий.

— Товарищи! Час назад мы отправили по адресу «Севастополь. Центрофлот. Революционный комитет» ра­диограмму о том, что город Евпатория отныне входит в состав великой Советской России!

Леська вздрогнул. Где он слышал этот баритон, слег­ка грассирующий и даже чуть-чуть барский? «Товарищ Андрей!» Елисей протолкался к самой эстраде, чтобы воочию увидеть этого человека. Перед ним на трибуне стоял знакомый ему земец. Он говорил о величии Октябрьской революции, о мировом значении комму­низма.

— Кто это? — спросил Леська соседа.

— Не знаю.

Леська поискал глазами и увидел Юлию Немич.

— Кто этот человек?

Варвара улыбнулась:

— Не знаешь?

— Нет.

— Вот симбурдалический! — засмеялась она. — Это же «товарищ Андрей», Дмитрий Ильич Ульянов, родной брат Ленина.

По городу проносился грузовик. На нем стояли крас­ногвардейцы с винтовками. Среди них Гринбах- отец, ко­торый кричал прохожим:

— Граждане! Смотрите, что белогвардейцы сделали с товарищем Караевым: они искалечили его и живьем закопали на пляже!

Окруженный черными и серыми рабочими блузами и робами, ярко-белой статуей высился забинтованный с головы до ног труп Караева. Негнущийся, он мчался в объятиях Виктора Груббе. Рядом, опираясь на руку Вар­вары Немич, стояла мать Караева, пожилая женщина в железных очках. Также член партии.

В тот же день была выпущена траурная листовка. В тот же день по распоряжению Ревкома Евпатория пе­реименована в город Караев. В тот же день на крейсере начался суд над арестованными белогвардейцами.

9

Когда Леська на заре вышел из бани, дед и бабушка, вмазавши в яму котел, сыпали в пего каустическую соду; они варили из дельфиновых туш мыло. Хотя оно невыно­симо воняло рыбой, его охотно