сказать, что и Леська полюбил Бельских и вошел в их семью как родной.
В каждом доме бытует свой домашний жаргон. Выпало, утром, проснувшись и позевывая, Семен Григорьевич спрашивал:
— Какая погодятина?
— Дождяка! — отвечала Ольга Львовна.
— Не дождяка, а дождина! — кричал из столовой Леська.
— Почему?
— Дождяка — это так себе, маленький нескладный дождишко, а сегодня почти ливень.
Все, что касалось Бельских и их театра, Леська принимал близко к сердцу.
В городе, помимо театра «Гротеск», работал еще и драматический театр с бездарными актерами, но солидным репертуаром. Ставили там «Грозу» Островского, «Дни нашей жизни» Андреева, «Осенние скрипки» Сургучева, «Кровь» Шиманского. Актеры драматического иногда приходили смотреть программу «Гротеска» и неизменно издевались над ней.
Однажды Леська, не занятый в спектакле, стоял на контроле. Драматические, не досмотрев очередной оперетки, задержались подле гимназиста.
— Объясните нам, юноша! — сказал ему «второй любовник» Дальский. — Почему над вашей эстрадой висят трагические маски, если у вас единственный трагик — это медведь: когда ему вовремя не дают молока, он рычит, как Отелло.
Актеры с хохотом удалялись, а Леська кричал им вслед:
— Наш медведь талантливей всех ваших первых и вторых любовников!
Как-то за утренним кофе Леська обратился к старикам с целой речью:
— Ольга Львовна! Семен Григорьевич! Эти халтурщики из драматического издеваются над нашим «Гротеском». А что, если мы один вечер посвятим какому-нибудь классическому спектаклю? А?
— Зачем это? — задумчиво жуя, промолвил Бельский, уставясь в одну точку и думая о чем-то своем.
— А чтобы утереть нос этим мальчишкам! Кстати, весь народ увидит, что «Гротеск» — это подлинное искусство.
Бельский с интересом поднял на него глаза.
— Ольга Львовна! — обратился Леська к старой актрисе со всем пафосом, на какой были способны его восемнадцать лет. — Что бы вы хотели сыграть из классики? Есть ли у вас мечта?
У Ольги Львовны никакой мечты давно уже не было, но ей стыдно стало в этом признаться.
— Мечта всей моей жизни, — сказала она с фальшивинкой, которой Леська не заметил, — это роль Кручининой в пьесе Островского «Без вины виноватые».
— Чудесно! — воскликнул Леська радостно.
— Постой, постой! — сказал Бельский. — А кто же будет играть Незнамова?
— Незнамова сыграю я! — объявил Леська.
— Ты-ы?
— Ну, Елисей, вы слишком самонадеянны, — заворковала Ольга Львовна. — Искусство — это, знаете ли...
— А что! Эта идея мне нравится, — вдруг заволновался Бельский. — По крайней мере Леська будет знать роль назубок. А что касается успеха спектакля, то он весь зависит от Кручининой, а за тебя, ма шер, я спокоен,
Через неделю начались репетиции. Ольга Львовна тряхнула стариной и была, в общем, на своем месте, но Леська совершенно забил ее технику глубиной и подлинностью переживания.
Мать Елисея умерла от родов. Он никогда ее не видел. Но часто думал о том, что своим рождеиием принесей гибель. Да, он убил свою родную мать. Леська никогда ни с кем не делился этими своими думами, но смерть матери была для него с детства той травмой, которая определила весь характер Леськиного мироощущения. Тихость его, замкнутость, острое восприятие чужой боли, даже болезненное чувство правды росли отсюда. И вот ему предстояло сыграть роль молодого человека, которому свойственны все эти черты. Конечно, Незнамов не второе «я» Бредихина. Но сиротское отрочество, страшная тоска по матери, а у Незнамова и встреча с нею, чего навеки лишен Леська, сделали роль Незнамова для него чем-то автобиографическим.
Бельский сам режиссировал спектакль и диву давался, глядя на Леську. Ему приходилось исправлять только Леськин язык:
— Не «чьто», «конечьно» и «скучьно», а «што», «конешно», «скушно». И не «добилась» и «влюбилась», а «добилас», «влюбилас».
— Но у нас говорят так.
— Какое мне дело, как говорят у вас? В русском театре говорят по-русски! — гремел антрепренер.
Спектакль прошел триумфально. Со стороны Леськи была всего одна-единственная накладка: когда танц-куплетист, игравший Миловзорова, забыл текст и выдерживал бесконечную паузу, Леська вздохнул и сказал: «Вот положение!» Этого никак нельзя было бы простить, но танц-куплетист моментально вспомнил свои слова и покатился дальше, как на дутиках.
Зато в финале, когда актеры драмы со злорадством ждали, как Незнамов, узнав в Кручининой мать, скажет: «Мама!» (самое трудное в роли), Леська бросился к
Ольге Львовне с таким горячим рыданием, что в зале мгновенно забелели носовые платочки.
На следующий день в газете «Красный Мелитополь» писали:
«Особенно поразил нас юный артист Е. Бредихин. Не знаешь, чему отдать в нем предпочтение: интеллекту или эмоции. Не последнюю роль в успехе Бредихина сыграли и его прекрасные внешние данные: рост, голос, обаятельная улыбка».
А в заключение замечательная фраза:
«Пьеса Островского на сцене театра «Гротеск» еще раз показала, что дело не в том, где играют, а в том, как играют».
Потом опять шли «Граф Люксембург» и «Жрица огня». Когда же снова объявили «Без вины виноватых», уже к полудню театр вывесил аншлаг: «Все билеты проданы».
Но на репетиции Леська играл плохо.
— Не узнаю тебя, Елисей, вздыхал Бельский.
— Ничего, Семен Григорьевич! Я дам на спектакле.
— Э, нет! До спектакля мы тебя уже не допустим. Вот видите, господа артисты, первый спектакль Бредихин провел отлично, потому что играл на абсолютной искренности. Но чтобы так сыграть во второй раз, нужно уже быть настоящим актером, актером божьей милостью.
И опять Леська стоит на контроле, думая о сложности человеческой судьбы. «А один раз я даже управлял департаментом», — вспомнились ему слова Хлестакова. Вот и его хватило только на один раз.
— Леська, авелла!
— Здравствуй, Листиков!
— Ты что тут делаешь?
— Служу, как видишь.
— Билетером?
— Кем придется. А ты почему здесь? Куда? Откуда?
— Да, понимаешь, драпал сначала от красных, добрался было до Киева, а там теперь немцы. Черт- те что там делается! Москалей вешают при малейшей провинности. Вот и решил махнуть домой. Там, говорят, теперь все успокоилось.
Леська проводил Листикова в зал и устроил ему приставной стул. Сам же пошел за кулисы: сейчас будет плясать Настя, а он никогда этого не пропускал.
Выключили свет. На сцене вспыхнул костер. Вот цыгане вышли на эстраду. Зазвучала человеческим голосом гитара старого Михайлы:
