не сработаться, значит, надо искать причину, которая дала бы возможность избавиться от этого «казенного человека». И стал искать ее.
Однако все задания, которые давались отряду, неизменно выполнялись добросовестно и в указанный срок. Да и матросы относились к Тименко более чем уважительно, прозвали его: «Наш Фурманов». Понимай — за неизменные спокойствие и справедливость.
Мухин просмотрел, можно сказать — изучил, его личное дело. В нем и обнаружил, что в свое время Тименко проходил службу матросом на Черноморском флоте, а война застала его уже в командирском звании и в Днепровской флотилии, где он был командиром отряда бывших польских бронекатеров.
То, что Тименко вышел в командиры из матросов и участвовал в боях с первых дней войны, на какое-то время чуть поколебало решение Мухина. Однако скоро он все поставил на прежние места, выдвинув довод: если верить историкам, прославленный адмирал Ушаков однажды сказал, что его морской сундучок вместе с ним участвовал во всех баталиях, но так сундучком и остался.
Мыслями своими Мухин, конечно, поделился с комиссаром, ждал одобрения, но тот, терпеливо выслушав, ответил:
— Может, спешишь с выводами? Матросы шепчутся, что он представлен к ордену.
— В личном деле об этом ни слова, — возразил Мухин.
— В личном деле ни слова, — передразнил его комиссар и больше ничего не добавил.
Да и излишним это было: Мухин уже сообразил, что представлен к правительственной награде — еще не значит, что ты обязательно получишь ее, а следовательно, и не должно быть в личном деле сведений об этом.
И тогда, борясь сам с собой, Мухин выдвинул, как ему казалось, последний и самый весомый довод:
— Одно его излюбленное выражение «Я — человек казенный» чего стоит. Или ты не знаешь, что сейчас и многие матросы чуть что эти же слова повторяют?
— Не в словах дело, Василий Васильевич, не в слезах.
Как показалось Мухину, комиссар заметил его душевные колебания, но на помощь не поспешил, только посоветовал получше приглядеться к Тименко и его деятельности, еще раз все основательно обдумать. Дескать, в отряде вполне достаточно коммунистов — надежнейших ребят, они никому не позволят сделать что-то во вред работе и дисциплине. Это была сущая правда. Самое же весомое — верил Василий Васильевич своему комиссару. Его совести, его большому жизненному опыту: ведь тот стал коммунистом еще в годы гражданской войны, а последняя его должность при мирной жизни — секретарь райкома партии. Согласитесь, одно это говорит о многом.
Может быть, Мухин все же и нашел бы причину, которая позволила бы ему избавиться от Тименко, но битва за Сталинград стала столь масштабной, яростной и кровавой, что Василий Васильевич просто забыл о своей неприязни к старшему лейтенанту. Теперь, когда потери в личном составе стали чрезвычайно ощутимыми, был дорог каждый человек. Да и вообще в те дни все защитники города позабыли о личном, это мелкое напрочь закрыла общая огромная тревога за исход битвы, за судьбу всей Родины. Ведь все защитники Сталинграда каждой клеточкой тела знали, что за Волгой для них земли нет.
В самый разгар боев за Сталинград Мухину вдруг позвонили из штаба армии и приказали представить к правительственным наградам весь личный состав катера-тральщика № 225, который вчера ночью доставил боезапас защитникам города. «Доставил боезапас защитникам города», — это было обыденно, этим все катера-тральщики не только его дивизиона занимались почти повседневно (повсенощно?), и Мухин спросил, за что конкретно представлять к наградам.
— Разве они не доложили вам? Ну и орлы! — как показалось Мухину, даже с восхищением ответили ему, а потом рассказали, что тому катеру-тральщику для выгрузки боезапаса ошибочно дали точку, где отмель не позволяла подойти к берегу; вот и сел он на пески в нескольких десятках метров от берега. Фашисты, конечно, немедленно открыли по нему яростный огонь из пушек, минометов и даже пулеметов; в такой обстановке для катера и его личного состава самым разумным было бы — поскорее сняться с мели и полным ходом в ночь, туда, где гитлеровцы не могут расстрелять тебя, но два матроса, где вброд, где вплавь, добрались до берега, нашли лодку-завозню и, сделав на ней несколько рейсов, весь боезапас переправили с катера на берег, ну а там его и похватали солдаты.
С удовольствием выслушав все это, Мухин заверил, что с наградными листами с его стороны задержки не будет. Действительно, уже к вечеру он подписал наградные листы, подготовленные Тименко; кому же и оформлять документы, если тот катер-тральщик входит в его отряд? Удивился, что только три наградных листа пришлось подписывать, но, почему так, спрашивать не стал: у Тименко, как у командира отряда, могли быть и свои соображения, которые и вынудили кого-то обойти наградой. С огромным удовольствием подписал те наградные листы и немедленно с нарочным отправил по назначению. И снова в бой, снова на переправу. А под утро, когда все-таки посчастливилось вернуться в свой штаб, получил устный выговор от командующего флотилией. За то получил, что не представил к награде… Тименко! Оказывается, в ту ночь он был сам четвертым на том катере-тральщике, оказывается, потому только два матроса на лодке-завозне и перевозили на берег боезапас, что Тименко оставался в рубке, а моторист — в машинном отсеке. На всякий случай оставались…
Сначала Мухина захлестнула с головой обида на Тименко за то, что тот, докладывая о выполнении задания, умолчал об этих существенных деталях, хотя подвиги матросов описал хорошо: с такими подробностями, которые, сидя за письменным столом и вдали от боя, не выдумаешь. А потом, поостыв, вдруг подумал, что Тименко поступил исключительно правильно: это отвратительно, когда человек сам себя восхваляет, выпячивает!
Наградной лист на Тименко, разумеется, немедленно написал и отправил. Самое же удивительное — подписал наградной лист и с изумлением заметил, что нет у него былой неприязни к Петру Лукичу. Словно и не было никогда! Тименко и матросы награды получили скоро, может через неделю или около того. Правда, не ордена, как просил Мухин, а медали «За отвагу». Все четверо. Но и это было высочайшим счастьем. Настолько огромным и общим, что на вручение медалей прибыл сам командующий флотилией контр-адмирал Рогачев, ранее командовавший погибшей в боях Днепровской флотилией. Он и сказал, вручив Тименко медаль:
— Сверли еще одну дырку на кителе: вот-вот и за Днепр награду получишь.
Ничто не дрогнуло на лице Тименко, самой малой искорки радости не мелькнуло в глазах! Он ответил строго по уставу:
— Служу Советскому Союзу!
Мухин был готов поклясться чем угодно, что Петр Лукич лишь огромным усилием воли сдерживал, подавлял радость, распиравшую его.
Значит, всегдашняя его невозмутимость — лишь умелая маскировка?!
Это открытие воодушевило Мухина: выходит, любого человека можно разгадать, если повнимательнее присмотреться к нему, если не поддаваться первому впечатлению! И, чтобы знать о Петре Лукиче (теперь он мысленно только так и называл его) все-все, он, воспользовавшись тем, что сегодня у всех было праздничное настроение, подошел к одному из знакомых командиров, который на Волгу попал с Днепра, и спросил: на что намекнул контр-адмирал, за какие такие боевые заслуги Петру Лукичу выпала еще одна правительственная награда? И тот восторженно рассказал…
О том, что началась война, Тименко никто не говорил, не объявлял. Просто на рассвете 22 июня фашистские бомбардировщики вдруг повисли над канонерскими лодками Днепровской флотилии и сбросили десятки грохочущих бомб. На отряд бронекатеров, которым тогда командовал он, Петр Лукич Тименко, гитлеровские летчики внимания не обратили, справедливо посчитали их мелочью. Действительно, весь отряд — два катеришки, каждый размером с лодку-завозню, одетые противопульной броней и имеющие на вооружении лишь по одному самому обыкновенному пулемету.
Еще вступая в командование этим отрядом трофейных бронекатеров, Петр Лукич твердо знал, что их боевая мощь близка к нулю. Панской Польше они были нужны лишь для счета боевых единиц флота и карательных налетов на недовольные, бунтующие села, деревни и хутора; особенно в период весеннего половодья, когда Припять, Пина, Ясельда и десятки других речушек выплескивались из своего русла и морем разливались по болотам и лесам.
