Фашистские самолеты бомбили наши канонерские лодки, те вели по ним огонь, а бронекатера Тименко свидетелями стояли под ивовыми кусточками, нависшими над ленивой водой Пины. Взволнованными, очень заинтересованными. Тогда в душе у многих матросов еще теплилась слабая надежда, что это лишь пограничный инцидент, но все равно невероятно хотелось, чтобы был сбит хотя бы один фашистский самолет. Однако канонерские лодки своими снарядами и пулеметными очередями продырявили только безоблачное голубое небо, отливающее нежной зеленью. Правда, и фашистские самолеты не поразили ни одной цели, зря десятки бомб израсходовали.
А еще через несколько дней корабли Днепровской флотилии были вынуждены оставить Пинск, они, огрызаясь из пушек и пулеметов, пошли вниз по Припяти, все время подгоняемые угрозой возможного окружения.
Отряд Тименко, хотя ему первому и было приказано начать отход для соединения с главными силами флотилии, скоро безнадежно отстал: и машины у других кораблей были во много раз мощнее, чем у трофейных бронекатеров, и волны, которые бежали за канонерскими лодками и настоящими бронекатерами, были смертельно опасны для малюток Тименко; поэтому, чтобы не оказаться перевернутыми, они и спешили убежать с пути настоящих боевых кораблей, теряли часы, отстаиваясь в тихих заводях. Короче говоря, и сами точно не заметили, когда вдруг оказались одни и меж берегов, где уже хозяйничали фашисты. Тогда Тименко принял единственно правильное в его положении решение: ясной ночью, когда воздух звенел от писка комариных туч, оба бронекатера были затоплены в глухой старице, заросшей лилиями и кувшинками; без пулеметов, с испорченными машинами затоплены?
Несколько минут молча постояли на берегу, обнажив головы, и пошли на восток. Весь личный состав отряда, все одиннадцать человек.
Легло между ними и затопленными бронекатерами километров пять — Тименко вдруг остановился, подождал, пока вокруг него сгрудились товарищи, и сказал просто, обыденно, но с командирскими нотками в голосе:
— Как мне думается, мы должны не просто пробираться к своим, мы обязаны еще и воевать. Не бездумно на фашистов бросаться, а посильное ломать. Другие мнения есть? Прошу высказывать.
Ему ответили молчанием одобрения. Тогда он еще вопрос подкинул:
— А что для этого позарез нужно?
У них на всех было лишь два карабина и пистолет. Поэтому один из матросов ответил без промедления:
— Оружие.
— Правильно! — словно обрадовался Тименко его догадливости. — Отсюда вытекает и мой приказ: всем вооружиться за счет фашистов. Вооружиться — как можно быстрее и лучше.
Потом, поспорив немного, решили, что в морской форме далеко не уйдешь, что следует обязательно позаботиться и о собственной маскировке.
Приняли два этих решения — пошли вдоль тракта, где почти беспрерывно надсадно гудели моторами многие немецкие грузовики. И к исходу второго дня пути трофейными автоматами обзавелись все. Теперь, когда основательно вооружились, заглянули в одну из деревенек, которую война пока миновала, и сменяли фланелевки и шикарные клеши на самую обыкновенную одежду местных селян — рубахи из домотканого полотна и основательно поношенные штаны и пиджаки.
После этого шли почти две недели. И все это время военное счастье сопутствовало им: ни разу фашисты их не засекли, ни разу в огненные клещи не схватили. Но теперь с Тименко шли только восемь человек: те, фамилии которых накрепко запомнили, но вслух не произносили, осели в деревушках, спрятались от войны за бабьими подолами.
Остальные упрямо шли на восток. Изголодавшиеся, оборвавшиеся, усталые до невозможности, но шли, обмениваясь только самыми необходимыми словами, чтобы зря не транжирить остатки сил. И вдруг в полдень, когда даже в лесу, казалось, нечем было дышать, вышли к опушке большой поляны, дальней кромкой своей упиравшейся в Припять. Еще только приближались к поляне — услышали человеческие голоса. Веселые, беззаботные.
Ползком подобрались к кустам ивняка, обступившим поляну, продрались меж тонких и частых стволов — увидели фашистов. Может, тысячу с довеском. Не на марше, не в строю, а на отдыхе. Колдующих у маленьких костров, вокруг которых было бело от куриных, утиных и гусиных перьев, беззаботно плещущихся в реке или блаженно-просто валяющихся на траве, пестрой от множества цветов.
Самое же обидное, возмущающее до самой дальней клеточки — фашисты считали себя в полнейшей безопасности: ни один не имел при себе оружия, ни один из них даже взгляда настороженного не бросил в сторону леса, обступившего поляну, стеной стоявшего на том берегу Припяти.
А господа офицеры даже во время отдыха не хотели смешиваться с солдатней: их обмундирование аккуратными кучками лежало в тени большой одинокой березы, сами они неспешно плескались повыше солдат.
Нападать на такую ораву — себе немедленную смерть схлопотать. Но и уйти просто так, даже самого малого вреда не причинив, сил не было. И тут кто-то из матросов шепнул:
— Глянь, командир, на березу. Под которой офицерские шмотки валяются.
Под березой, где в тени прятались две легковушки, торчал солдат. Единственный из этого скопища — в полной форме. Даже с каской на голове. Но и его заразила общая уверенность в своей силе, в том, что здесь им ничего не угрожает: свой автомат он прислонил к стволу березы, пестрому от множества черных наростов.
Почему же он торчит здесь? Да еще в полной форме?
И тут глаза сами вцепились в черное древко, верхняя часть которого ныряла в чехол.
Знамя! Знамя части!
Как показалось матросам, Тименко бесконечно долго смотрел на это знамя, укутанное в чехол и прислоненное к стволу березы; его, это знамя, и охранял солдат.
Знамя фашистской части… Тименко прекрасно понимал, что только исчезнет оно — все эти сейчас так беззаботно гогочущие гитлеровцы и многие другие немедленно оцепят ближайшие к поляне леса, все в них перевернут, перероют, ни одного самого трухлявого пня не оставят без внимания. И все равно, поймав вопрошающие нетерпеливые взгляды товарищей, двум из них он сказал:
— Пошел!
И они пошли, вернее — поползли, стараясь вжаться в землю, стремясь двигаться так, чтобы не качнулась ни одна ромашка.
Остальные, только кося глазом в их сторону, направили автоматы туда, где больше всего грудилось гитлеровцев; все восемь моряков точно знали, что это их минуты, что сейчас они как один погибнут, в неизбежном бою или…
«Или» — нет, не о личной славе думали они в тот момент, не о том, что совершают подвиг. Каждый из этих восьми парней, еще мгновение назад считавший, что они песчинка, которую военная буря швыряет куда хочет, вдруг осознал, что они — сила, что, если им сейчас повезет, эта часть, эти сотни вражеских солдат не скоро дойдут до фронта. Не дойдут они до фронта в ближайшие дни — разве это не действенная помощь родной армии, которая напрягает все силы, чтобы сдержать натиск врага?
Два матроса подползли к березе. Вот они разом встали во весь рост, встали за спиной гитлеровца и тотчас вместе с ним упали на землю. А еще через мгновение скользнуло к некошеной этим летом траве и знамя, укутанное в чехол. В кусты ивняка, где ожидали товарищи, те двое притащили и знамя, и труп часового.
— Спрячем в болоте, авось на него первое подозрение падет, — торопливо доложил один из них.
Так и сделали. А знамя оторвали от древка, которое разломали на кусочки, и так запрятали в лесу, чтобы фашисты не смогли их найти; не здесь, вблизи поляны, а за многие километры от нее запрятали.
Само полотнище знамени даже не рассматривали: вот-вот спохватятся те вояки, и тогда тут такое начнется!
Полотнище знамени Тименко, сложив в узкую полосу, обернул вокруг живота, спрятал под простенькими мужицкими рубахой и пиджаком. Нет, он и не помышлял себе присвоить общую славу, знамя взял исключительно потому, что, попадись с ним здесь, на захваченной врагами земле, немедленная и
