бы за нее, а я окончательно взбеленился (наверное, Кринов пожалел меня?) и в Камышин, где тогда находился штаб 2-й бригады траления, выехал только подчиняясь дисциплине.
Напомню, что Кринова я уважал с первых дней совместной службы на Волге, даже мечтал во многом походить на него.
Приехав в Камышин, явился к Кринову и сразу же высказал ему все, что так долго копилось на душе. Не забыл упомянуть и о том, что назначение флагманским минером воспринимаю как подачку, как палочку- выручалочку, которую он протянул мне.
Всеволод Александрович, как и следовало ожидать, внешне спокойно выслушал меня, вроде бы нисколько не рассердился, не обиделся. Только как-то многозначительно сказал:
— Надеюсь, вы не забудете представиться вашему непосредственному начальнику — капитану 3-го ранга Комарову?
Командир бригады капитан 2-го ранга Кринов, начальник политотдела капитан 2-го ранга С. Д. Бережной и начальник штаба бригады капитан 3-го ранга А. А. Комаров, которых мы все, штабные специалисты, в своем кругу любовно называли «наша тройка», как нельзя лучше подходили друг к другу. Властные, волевые, но спокойные и справедливые, они прекрасно умели заставлять нас работать охотно и с полной отдачей всех сил.
Мы все искренне сожалели, когда Сергея Денисовича Бережного забрали от нас в политотдел флотилии.
Какое-то время я, хотя службу нес вроде бы исправно, все же был недоволен своим назначением, считал себя обиженным уже потому, что в мою судьбу вмешался человек, которым, как я считал, руководила жалость ко мне. Тогда я, конечно, не мог знать, что Всеволод Александрович действительно разговаривал обо мне с наркомом, высказал ему всю правду о случае со злополучным для меня тралом (об этом я узнал лишь через двадцать пять лет после окончания войны, когда Всеволод Александрович вдруг разоткровенничался). Я тогда только недоумевал, почему из моей зарплаты не сделали ни одного вычета за трал, хотя в приказе наркома об этом говорилось.
Но скоро я опять стал самим собой. И огромную роль в этом сыграла та деловая атмосфера, которая царила в штабе бригады. Больше всего нравилось то, что здесь все до определенного момента носило характер коллективного решения, что здесь командование бригады всегда было готово выслушать любое предположение от любого человека, обсудить его всесторонне и лишь после этого облечь в форму боевого приказа. Так, вскоре после того, как я стал флагманским минером этой бригады, Кринов вызвал меня к себе ночью. В душе чертыхаясь (день выдался исключительно напряженным, и я только задремал), явился к нему в салон, где в это время уже сидели Бережной, Комаров и еще несколько человек. Оказалось, что обстановочный старшина (фамилии его не помню) предложил сейчас, в половодье, водить караваны не по основному фарватеру, а по вспомогательным, разметив их над заливными песками, и по воложкам, которые в межень станут несудоходными.
Обстановочный старшина, внося это предложение, преследовал одну цель: направив караваны по вспомогательным фарватерам, он хотел только увеличить их эксплуатационную скорость, так сказать, сократить время нахождения грузов в пути.
Предложение было дельное, казалось бы, зачем его обсуждать? Но «наша тройка» знала, чего хотела, и, когда, подумав, высказались все, оказалось, что предложение обстановочного старшины несет не только эту выгоду.
Прежде всего, конечно, выигрывали в скорости. Но, кроме того, выставив знаки речной обстановки в воложках и над заливными песками, мы дезориентировали немцев, предлагали им минировать не основной фарватер, а то, что очень скоро для плавания будет совершенно непригодно.
Многие высказались на том совещании, развивая первоначальные предложения. А на рассвете, когда был готов уже приказ командира бригады, мы, штабные специалисты, разъехались по дивизионам, чтобы детально разъяснить комдивам все, что предписывалось приказом сделать, и, если потребуется, используя свое служебное положение и имя комбрига, помочь претворить в жизнь нашу общую задумку.
И вот на нашем участке Волги в течение двух или трех суток исчезли почти все известные ранее фарватеры, зато множество бакенов появилось там, где они никогда не стояли. Даже в воложках, куда и сейчас — в половодье — пароходам невозможно было заглянуть. Конечно, это создавало определенные трудности для судоводителей, но для того у нас и были при дивизионах лоцманские пункты, чтобы говорить капитанам, куда следует им идти.
Короче говоря, мы основательно потрудились и создали для фашистов фальшивую речную обстановку.
А прошло еще несколько дней, и мы заметили, что нам дышать стало легче, что большинство вражеских мин, поставленных в последнее время, для судоходства никакой угрозы не представляет.
Настолько легче нам стало, что часть катеров-тральщиков иногда мы стали посылать на траление не сегодняшнего судового хода, а прошлогодних минных полей.
Но окончательно «оживил» меня Кринов чуть позднее. В ту ночь вражеские самолеты опять нещадно бомбили Камышин. В самый разгар этой свистопляски, когда нормального человеческого голоса не было слышно, он подозвал меня и прокричал:
— На подходе к Камышину — нефтекараван! Иди и прими все меры к тому, чтобы он уцелел!
Я, помнится, спросил:
— Что конкретно предпринять?
— На месте увидишь!
— А вдруг ошибусь? — упрямился я.
Всеволод Александрович глянул на меня, вырвал из своего блокнота листок и написал на нем, что я, капитан-лейтенант Селянкин, выполняю его приказание.
Уже на полуглиссере, еще раз прочитав эту записку, я вдруг понял, как Кринов должен был верить мне, чтобы дать в руки такой страшный для него документ.
В ту ночь я, кажется, впервые за последние месяцы работал самозабвенно, без оглядки. А утром вернул Всеволоду Александровичу его записку, которую он тут же молча изорвал.
С этого дня мне и вовсе вздохнуть стало некогда: хотелось доказать командиру бригады, что он не зря так верил мне.
Но скоро в судьбе моей опять произошел крутой поворот. Неожиданный для меня, но именно тот, о котором тайно мечталось.
Хотя после разгрома своих полчищ под Сталинградом фашистская правящая верхушка объявила в Германии траур, хотя Геббельс, выступая по радио, вынужден был признать: «Мы переживаем на востоке военное поражение. Натиск противника в эту зиму предпринят с ожесточением, превосходящим все человеческие и исторические представления» — правящая клика фашистской Германии еще не отказалась от своих планов порабощения советского народа.
И 15 апреля Гитлер подписал оперативный приказ № 6, в котором было сказано: «Этому наступлению придается решающее значение. Оно должно завершиться быстрым и решающим успехом… На направлении главного удара должны… быть использованы лучшие соединения, наилучшее оружие, лучшие командиры и большое количество боеприпасов. Победа под Курском должна явиться факелом для всего мира».
Главнокомандование Советской Армии, бесспорно, видело приготовление фашистов к новому наступлению и принимало соответствующие меры, прикидывало, где и какую неприятность можно ожидать от гитлеровцев в летние месяцы 1943 года. Видимо, решили, что враг будет минировать Волгу на участке Саратов — Куйбышев. Немедленно был издан приказ о создании на Волге еще одного (девятого) дивизиона катеров-тральщиков, которому предстояло базироваться на город Хвалынск.
Совершенно не думал, что я буду его командиром, но приказ пришел, и вот я создаю дивизион, осваиваю новый участок.
Создавать новую воинскую часть, да еще на пустом месте, — невероятно хлопотно и одновременно полезно: чего ни хватишься — всего нет, но зато изучишь свое хозяйство, как говорится, «от клотика до киля».
Единственное, что смогла сделать бригада для нового дивизиона, — выделить в мое распоряжение отряд катеров-тральщиков, который почти на пятьдесят процентов был укомплектован кадровыми матросами. Командовал им лейтенант Л. Лагно, приглянувшийся мне еще во время Сталинградской битвы.
