Шахматные фигуры в те годы были белого и… красного цветов. После слов завуча я вдруг осознаю, что играю белыми. Выходит, белые громят красных!?
А Барабутин еще больше усиливает мое душевное смятение:
— Кого ты, паршивец, конфузишь? Кого? Старого большевика-подпольщика и красногвардейца! Он в революции участвовал! Он наш Урал от банд Колчака освобождал!
Я настолько растерялся, что вдруг почувствовал себя злостным осквернителем сразу нескольких всенародных святынь. И еще испугался, что, может, уже сегодня к нам в комнатушку ввалятся гепеушники, меня, конечно, упекут в тюрьму, а деду с Дмитрием угонят по этапам в такие чудовищные дали, по сравнению с которыми наше Предуралье раем покажется. Самое же обидное и мучительное — виноват только я, так почему же деда с Дмитрием должны страдать?
Вам смешно? Дескать, насколько же глуп я был? А мне, поверьте, было не до смеха. Пунцовый от стыда за свою «политическую промашку», вернулся в класс, где проходил турнир. Единственное, о чем в те минуты я был способен думать, это о том, как бы мне более или менее достойно выскользнуть из идеологической западни, в которую так неосмотрительно угодил.
Выход нашел вовсе неожиданно: нарочно подставил своего ферзя под бой. Не просто сунул, мол, на, подавись им, а разыграл растерянность, даже маленькую панику; только поставил его на шахматное поле, грозившее ему гибелью, и будто бы сразу спохватился: дескать, ах какую глупость я сделал!
Но турнирные правила строги: взялся за фигуру — ходи, на мгновение разжал пальцы, когда она шахматного поля касалась, — тут ей и стоять!
Мои болельщики, разумеется, заперешептывались, одни из них поглядывали на меня сочувствующе, но кое-кто и откровенно злорадно.
Чтобы не разреветься от обиды (ну почему жребий не подарил мне красные фигуры!?), я поспешил незаметно удрать из школы.
Помнится, домой заявился часов в девять вечера. Ожидал, что деда, как всегда бывало в подобных случаях, выговорит мне за столь позднее появление, но он молча поставил на стол миску овсяной каши и сказал ласково, успокаивающе:
— Это тебе.
Лишь потом, когда я уже лег, деда присел на краешек сундука, на котором мы спали с Дмитрием, и сказал, положив мне на голову свою подрагивающую руку:
— Люди, Вася, отзывчивы на добро.
Как видите, эти слова деды я и сегодня помню…
Слышал ли их Дмитрий? Он даже не шелохнулся, когда я лег, глаза у него были закрыты. Но мне кажется, что он все слышал: уж очень много места мне было оставлено на нашей общей лежанке, уж очень ровно он дышал.
ТЕТРАДКА ВТОРАЯ
Свято берегли мы с Дмитрием свою тайну — потому и настал час, когда нам вручили аттестаты об окончании школы. Случилось это в 1936 году.
Видели бы вы, как сиял наш деда, когда сразу за круглыми отличниками на сцену вызвали сначала Дмитрия, а следом и меня!
Без особого труда мы с Дмитрием стали и студентами Свердловского индустриального института. Поступили туда исключительно из-за желания угодить деде: не счесть, сколько раз он мечтательно говаривал, что выучить бы ему нас на инженеров — тогда и смерть можно будет принять спокойно; мол, чиста его совесть окажется перед Богом и людьми.
Основательно сдал наш деда за последние три года. Особенно в тот год, когда Кирова убили. Теперь, можно сказать, тенью самого себя стал.
Два года учебы промелькнули мгновением. А только начали учиться на третьем курсе — нас с Дмитрием вызвали в комитет комсомола. Вернее — всех парней с нашего курса туда затребовали. Там и состоялся разговор, из которого мы узнали, что нашим Военно-Воздушному и Военно-Морскому Флотам крайне нужны молодые талантливые кадры. А кто их способен дать, если не комсомол?.. Ну, почему не слышно восторженных воплей? Или вы боитесь трудностей военной службы и потому цепляетесь за институт?
Мы с Дмитрием, едва комсомольский вожак окончил первую часть своей речи, переглянувшись, ответили, что хоть сегодня готовы стать военными моряками. Искренне сказали: в профессию инженера- металлурга еще не влюбились, оставались равнодушными к ней, а военный моряк — тайфуны, цунами, экзотические страны и вообще сплошная романтика!
Дали согласие — нас немедленно направили на медицинскую комиссию. Прошли ее — перед нами уже распахнули двери мандатной. К тому времени почти забылось, что мы дети колчаковского офицера и дворянки, но все равно струхнули основательно: знали, что одно слово именно этой комиссии запросто могло поломать жизнь любого человека.
Однако и ее мы проскочили без сучка, без задоринки. И уже дней через пять, даже не успев заглянуть к деде хотя бы на часок, с другими студентами институтов Свердловска пассажирским поездом потащились в Ленинград. Тогда мы еще искренне верили, что спасем от гибели наш флот, что многим из нас сам Бог велит стать адмиралами.
Военно-морское училище, курсантами которого мы теперь стали, встретило с суровым радушием: хорошо обуло и одело, сытно кормило, но зато и спрашивало с нас со всей строгостью воинских уставов. Правда, мы с Дмитрием не были избалованы дедой, нас было невозможно запугать трудностями. Во всяком случае так казалось нам тогда. Потому с первых дней и попали в число благополучных курсантов. Дмитрия даже назначили командиром отделения. Выходит, военную карьеру он начал творить с первого дня пребывания в училище.
В повседневных хлопотах не заметили, как нагрянула весна, а потом, не встретив и малейшего сопротивления, в Ленинград ворвались белые ночи, бесшумно оккупировали его. Они хозяевами расположились в городе, а мы, курсанты специального набора, отправились на свою первую морскую практику. Именно теперь многие из нас впервые в жизни увидели Финский залив, легендарные форты Кронштадта и военные корабли. Честно говоря, не Бог весть как могуч был в том году Балтийский флот. Из справочников, с которыми часто приходилось работать, мы уже знали, что ему было ой как далеко до военных флотов, например Англии, Америки, Японии и других крупных капиталистических держав.
И все равно мы гордились и Балтийским флотом, и его кораблями!
Здесь, в Кронштадте, нам с Дмитрием и стало известно, что я практику буду проходить на «Ленсовете», а брату придется нести службу на «Комсомольце».
Вышли мы из Финского залива — увидели море не в кино, а в жизни. Было оно в тот день, как уверяли старослужащие матросы, вполне мирным, без малейшего намека на приближающийся шторм, но все равно на меня огромное впечатление произвели волны, бесконечной чередой солидно накатывавшиеся на наш корабль. Он вздрагивал от каждого их удара, они, играючи, то приподнимали, то опускали его. Невольно думалось: а на что они способны, когда море гневается?
Около месяца, не заходя ни в один порт, проболтались мы в море. И тут я почувствовал, что мне не хватает нашей земли-матушки, что без нее мне и белый свет не мил.
И еще тоска по деде и Дмитрию навалилась с такой силой, что хоть волком вой.
Может быть, это и есть ностальгия? В легкой форме, но она?
В самый критический для меня момент по кораблю радостным ветерком прошелестел слух, что к нам идет «Водолей». Я тогда еще не знал, что это означало, однако тоже радовался. И только потому, что ликовали мои товарищи.
«Водолей» оказался вспомогательным кораблем военного флота. Он доставил нам продовольствие, нормальную пресную воду и самое желанное — письма от родных и любимых. Счастливцы получили по нескольку, а меня уловила только весточка от деды. Он писал, что в нашем городке все по-прежнему, что соседи и наши приятели, те, которых ни в один институт не приняли, с нетерпением ждут нас в отпуск;
