оборону Ленинграда».
Как видите, звезд с неба я не хватал, но в то же время и в числе последних на войне не был. Одним словом, как победитель, с высоко поднятой головой мог входить хоть в мой городок, затерявшийся в отрогах Урала, хоть в Ленинград или в Москву. Стыдиться мне было нечего.
Из учебников, газетных статей и даже художественных произведений вы знаете, каким хлопотным и победным для Советской Армии было лето 1944 года. Взломав прочнейшую оборону врага, мы громили его до тех пор, пока были на это силы. Наша дивизия, например, свое победное движение на запад закончила только в Польше, севернее города Сероцка и на правом берегу реки Нарев.
Как стало уже привычным, прежде всего мы вырыли окопы полного профиля, соединили их ходами сообщений. Словом, сделали все необходимое для того, чтобы выдержать любой самый отчаянный натиск врага.
Наступления немцев не последовало. Ни через неделю, ни через две. И вообще они вели себя так, словно сегодняшняя обстановка на фронтах их вполне удовлетворяла. Это насторожило. Сначала солдат- окопников: ведь именно им всегда первым выпадало на своей шкуре испытывать новые задумки противника. Потом это хорошее волнение доползло и до штабов полков и дивизий. А вот армейский штаб по-прежнему без спешки, основательно принимал пополнение, распределял его между частями, поторапливал несколько поотставшие тылы и создавал запасы снарядов, мин, патронов, горючего всех видов и вообще всего прочего, что обязательно пригодится в скорых боях.
А знать (хотя бы приблизительно), что творится в ближайшем вражеском тылу, очень хотелось. Ну командование дивизии в очередной раз и вспомнило обо мне.
Явившись в штаб дивизии, командира ее застал за вовсе не генеральским занятием: расстегнув пуговицы кителя и чуть подогнув его рукава, он осторожно, даже любовно перебирал грибы. Маслята. Плотные, с влажными бурыми шляпками.
Маслята лежали в двух касках, крутой горкой возвышались над их краями. Будто старались получше рассмотреть все вокруг, чтобы поскорее и ненадежнее удрать отсюда.
Маслята еще предстояло обработать, но я настолько явственно уловил запах добротной жарехи, что невольно покосился на повара, стоявшего чуть в сторонке за спиной генерала.
— Как, Василий Сергеевич, оцениваешь мои трофеи? Сам насобирал! Вон в том лесочке! За какой- нибудь час! — торжествовал генерал, по-прежнему пропуская маслята меж пальцев. — Сам собирал, сам и вычищу! — выпалил генерал свое главнейшее сиюминутное желание. И сразу же спохватился: — Конечно, если тебе тоже охота с ними повозиться…
Я не заставил себя упрашивать.
Интересно, сколько лет минуло с тех пор, когда под приглядом деды мы с Дмитрием разбирали грибы?..
Грибы чистили только мы с генералом, а вот попробовать жареху пожелали почти все работники штаба. Наш генерал никогда не был замечен в скупости, потому и досталась мне лишь столовая ложка жареных маслят. Пахучих, исходящих живительными соками.
Расправились с маслятами — генерал и повел разговор, ловя мой ускользающий взгляд. Он говорил, что было бы очень хорошо, даже распрекрасно, если бы я согласился… Нет, он вовсе не настаивает, чтобы группу разведчиков возглавил именно я; он только очень хочет, чтобы было так: моя везучесть всем известна.
Наконец был пущен в ход и самый последний аргумент, под огромнейшей тяжестью которого я обычно прекращал сопротивление. Генерал, многозначительно помолчав, вдруг сказал, что, если, конечно, у меня в душе гнездится боязнь, если там шевелится черное предчувствие, то он, командир дивизии, как воин, много повидавший в жизни, настаивать не станет, он попытается отыскать другого человека, который окажется без комплексов.
У меня не было черного предчувствия. И этот погожий осенний день, и жареха из молоденьких маслят, напомнившая навечно убежавшее детство, сделали меня чрезвычайно сговорчивым. Как следствие — уже этой же ночью я повел во вражеский тыл пятнадцать разведчиков. Добротно обученных, побывавших со мной и без меня во многих невообразимых передрягах.
Все было обычно, даже привычно, за исключением одного: почему-то я был настолько благодушен и беспечен, что даже не снял с гимнастерки орденов и медалей; просто набросил на плечи солдатскую плащ- палатку и ушел в тыл врага.
Но я твердо знал, что одна ошибка сама по себе никогда не живет, что она обязательно порождает или находит вторую, иногда — третью.
Действительно, на рассвете обнаружилась и вторая. Грубейшая. Дело в том, что за предыдущие годы войны мне ни разу не довелось даже слышать о том, что немцы где-то перешли линию фронта, воспользовавшись лесной глухоманью. Поэтому, когда мы шли чащобой, закинул свой автомат за спину дульным срезом вниз. Правда, в прошлые разы с рассветом или когда чутье подсказывало, что приближаемся к зоне возможной встречи с врагом, мои руки вроде бы и без моего повеления перехватывали автомат так, чтобы из него можно было открыть огонь в любую секунду. А на этот раз, хотя и рассвело уже настолько, что стало видно каждую прожилочку на листике дуба, они, мои руки, как были в карманах брюк, так и остались там.
И вообще почему-то бездумно я шел тогда. Настолько бездумно, что вовсе ошалел, когда, неожиданно выйдя на полянку, на той ее опушке увидел вооруженных немцев. Было их тоже, примерно, около пятнадцати; может, чуть побольше или поменьше. Короче говоря, силы могли бы быть равными, если бы… Если бы у немцев автоматы, как и у нас, болтались за спиной.
Но они были готовы открыть огонь сию секунду…
Вот и стоял я истуканом, боясь нечаянным движением вызвать на себя и товарищей убийственный огонь. Стоял и пялился на обер-лейтенанта, на его железный крест.
Вроде бы бездумно стоял, но заметил, что обер-лейтенант примерно мой одногодок, что железный крест он получил вовсе недавно…
Не знаю, сколько времени длилось это молчаливое стояние. Мне показалось, чрезвычайно долго…
Нет, соврал я, когда написал, что в те минуты ни о чем не думал. Думал я тогда, ой как напряженно думал! Прежде всего искал неизвестное что-то, которое позволило бы мне лишь на секунду оказаться в более выгодном положении, чем немцы. Не в явно выгодном, а хотя бы чуть-чуть…
Ничего не придумал. Мои руки по-прежнему торчали в карманах брюк. Зато указательный палец правой руки обер-лейтенанта напряженно окаменел на спусковом крючке автомата. Только на него, на этот напряженный указательный палец, я и мог смотреть тогда.
И вдруг, словно заколдованный моим взглядом, тот палец дрогнул. Еще секунда — и обер-лейтенант вскинул свою руку в фашистском приветствии и изрек вовсе неожиданное:
— Кавалер с кавалером не воюет!
Потом он что-то сказал своим солдатам и, больше ни разу даже не покосившись в нашу сторону, повел свою разведку на восток. В тех самых кустах они исчезли, из которых на эту злополучную для нас поляну вывалились мы.
Мне и в голову не пришло открыть огонь им в спину.
Опомнившись, осознав, что смерть и сегодня пока помиловала нас, я приподнял каску и рукавом гимнастерки вытер враз вспотевшее лицо. Затем, ухватив автомат поудобнее, теперь уже зло, решительно зашагал на запад, настороженно вслушиваясь в шелест листьев, недоверчиво просверливая глазами каждый куст.
Разведчики потом уверяли, что в тот момент, когда я рукавом гимнастерки вытирал враз вспотевшее лицо, они и заметили, что моя голова будто зубным порошком посыпана.
ТЕТРАДКА ШЕСТАЯ
Не только я как офицер — все разведчики считали себя виноватыми в том, что случилось. Чтобы хоть
