Только вперед! До самого полного!

Олег Селянкин НА ПУТИ К ПОБЕДЕ

…Он мерз в окопах, гнил в болотах,

И видел тысячи смертей,

И понял, что война — работа

И нет работы тяжелей.

Иван Савельев

ОТ АВТОРА

Я бываю всегда невероятно взволнован, даже, по-своему, счастлив, когда мне удается встретиться с морем. Особенно — с Балтийским. И пусть оно менее величественно, чем Тихий океан, и пусть его берега не так красивы и впечатляющи, как черноморские. Оно все равно остается для меня самым желанным, самым прекрасным. Ведь встреча с Балтикой — встреча с моей юностью, встреча с друзьями, боевыми побратимами. И с живыми, и с теми, которых уже нет. А подобное всегда волнует по-особенному: невольно жалеешь, что беспокойная юность, когда жизнь твоя чрезмерно часто зависела от мгновения и неисчислимого количества случайностей, уже никогда задорно не заглянет тебе в глаза, что с каждым годом, вернее — с каждым прожитым днем, ты все дальше и дальше уходишь от нее.

Помню, когда я был совсем еще юнцом и впервые глянул на море, у многих просоленных моряков спрашивал: а довелось ли им увидеть зеленый луч? Тот самый, о котором так восхитительно написал Жюль Верн. Никто не ответил мне утвердительно. Да и я за годы флотской службы не видал его, зеленый луч. Ведь в дни моей юности, когда я все время был с морем, кровавые зарева плясали на небе. Не до зеленого луча всем нам было в те годы.

Море Балтийское… Оно то гневно рокочет, сокрушая берег белогривыми, неистовыми в своей слепой ярости волнами, то чуть слышно плещется или шуршит, накатываясь на плотные пески или ласкаясь к серым гранитным валунам, испокон веков дремлющим на его дне. Случается, море бывает и зеркально-гладким. Видя его зеркальным, я невольно настораживаюсь: мне-то прекрасно известно, что это лишь маска, что море лишь прикидывается таким ласковым, что, может быть, именно в эти часы в его глубинах зарождается что-то грозное, способное принести много бед. Но именно в те дни, когда море притворяется бесконечно ласковым, его белоснежные пляжи полны отдыхающих, именно в такие дни на его берегах гремят транзисторы, звучат самые развеселые песни и просто задорные голоса, а детвора возводит из послушного песка сказочные замки и даже города. Именно в подобные дни многие взрослые надеются увидеть зеленый луч или ищут кусочки янтаря. И как они ликуют, найдя хоть самый малюсенький из них!

Некоторые люди утверждают, что янтарь — затвердевшая частичка солнечного луча. Но я-то подлинно знаю, что янтарь — слезы матерей, которые не дождались своих сынов, осмелившихся уйти в бескрайнюю морскую даль. Поэтому, если мне выпадает счастье найти кусочек янтаря, я не кричу от восторга, а бережно кладу его поближе к своему сердцу.

И еще я люблю сидеть на берегу моря поздним вечером, когда почти безлюдно кругом. А еще лучше — глухой ночью. Когда нас всего двое: море и я. Правда, иногда присутствует еще и луна. Но нам она нисколечко не мешает: мы верим в ее умение хранить чужие тайны.

Именно в эти часы, случается, море вдруг и начинает откровенничать со мной, бесконечной чередой посылая ко мне свои волны, уставшие за день. И они, бывает, доверительно рассказывают, поют мне какую-нибудь быль. Чаще всего — славящую моих боевых побратимов.

Я внимательно вслушиваюсь в те сокровенные песни, а потом, как умею, записываю их. Некоторые из них поверяю вам, дорогие читатели.

Не скрою: мне очень хочется, чтобы вы сердцем почувствовали то, о чем поведали морские волны, мне очень хочется, чтобы вы по-настоящему поняли, каждой клеточкой своей поняли, на что способен советский человек во имя, во славу своей Родины.

ТОЛЬКО ВПЕРЕД! ДО САМОГО ПОЛНОГО! ПОВЕСТЬ

Моему боевому другу капитану 1-го ранга А. И. Потужному посвящается.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Он приметил ее там, на островке, когда семьи военнослужащих и он, мичман Максим Николаевич Малых, в ожидании буксирного пароходишка грудились около такого маленького причала, что к нему одновременно пришвартоваться не могли даже два торпедных катера; женщин и детей командование эвакуировало с этого клочка советской земли, куда тоже нагрянула кровавая война, правда, пока лишь неистовыми бомбежками. А он ехал в Ленинград, где его ожидали приказ наркома о присвоении ему звания лейтенанта и назначение — конечно же! — на какой-нибудь боевой корабль. Только на корабль! И только на боевой!

О приказе наркома (под честное слово) сообщил всезнайка-писарь, выпросив за это ленточку с наименованием военно-морского училища, которое уже окончил мичман («Ведь у вас наверняка есть еще одна?»), а назначение на боевой корабль — его самое искреннее желание.

Девушку же приметил потому, что все отъезжающие держались семьями, всех хоть кто-нибудь да провожал, говоря обязательные в подобных случаях успокоительные и обнадеживающие слова, а она сиротливо стояла в сторонке одна, если не считать маленького чемоданчика, жавшегося к ее ногам.

Ей было лет двадцать, не больше. Почти с него ростом (а он неизменно ходил в первой шеренге парадного батальона), в меру фигуристая, сейчас она выпрямилась до такой степени, что казалась даже несколько нескладной; с пепельными волосами, уложенными по последней рижской моде, она стояла немного в сторонке от прочих и, как показалось ему, равнодушно, даже с неприязнью смотрела на Финский залив, над которым сегодня нависли плотные серые тучи.