— У меня, братцы, колоссальная идея! И прошу особо не благодарить: безвозмездно дарю на общее благо!
И люди, еще мгновение назад казавшиеся полностью лишенными сил, приподнялись на своих лежанках, повернулись лицом к Одуванчику.
— Если я правильно понял уважаемого докладчика, корабль — даже малюсенький кораблик! — в Ленинграде сейчас нельзя построить потому, что нет соответствующего металла? Или, товарищ мичман, я по молодости лет что-то не уловил?
— Не балабонь, к делу ближе! Неужели ты не можешь говорить по-человечески? — недовольно заворчали в землянке.
— К делу ближе? Да оно у нас под боком, мы его каждый день по сто раз видим! — торжествовал Одуванчик.
Теперь он стоял у стола, и свет от снарядной гильзы, заменявшей керосиновую лампу, освещал его лицо — по-настоящему радостное, одухотворенное.
— Обломки бронеколпаков — вот тот наш гвоздь, который мы вгоним в крышку гроба фашизма! — восторженно, выспренне изрек он и погрозил кулаком кому-то невидимому.
Действительно, только на ничьей земле против их взвода валяются, ржавеют под дождями и снегом обломки двух бронеколпаков. А сколько их гибнет без пользы людям, если взять в ротном, батальонном или бригадном масштабе? И почему ему, лейтенанту, не пришла мысль о них?
А землянка уже гудела радостно, восторженно, матросы не просили, а требовали сейчас же, этой же ночью, всем взводом выползти на нейтральную полосу и утащить сюда все, что удастся.
Лишь лейтенант остался спокоен, он сказал, не повысив голоса:
— Сейчас — время отбоя. — И добавил, как величайшую милость оказал: — Без разведки, без подготовки да еще всем взводом — такого не допущу… Короче говоря, утро вечера мудренее.
Матросы поворчали, почертыхались вполголоса, но ослушаться не посмели, снова улеглись на привычные места. Но он-то, лейтенант Малых, знал, как буйствовала сейчас душа каждого из них.
4
В конце ноября вдруг пожаловали морозы — под тридцать да еще с пронизывающим ветром. И земля в окопах, конечно, вовсе заледенела, еще и потому, что очередные наблюдатели, греясь, обязательно очищали их от снега.
Если все же выпадал безветренный день, над линией немецких позиций столбики дыма тянулись к небу из множества труб: вражеские солдаты нисколько и ничего не жалели, жгли и вековые липы парка Петергофа, и деревянный паркет его дворца, а про дома жителей и говорить нечего; выгоняли семью на мороз и, хохоча, отрывали половицы, выворачивали рамы. А на советской стороне редко увидишь даже жиденький дымок: здесь каждое полешко, каждая щепочка были на строжайшем учете.
С устойчивыми морозами нагрянула и величайшая радость: по льду Ладожского озера в Ленинград прошла колонна машин с самыми различными грузами. Первая! Но все твердо знали, что вскоре и другие осилят трудную и опасную для жизни водителей дорогу, которую кто-то неизвестный моментально и невероятно метко окрестил «Дорогой жизни». А полковой комиссар, услышав это название, так заявил:
— Будь моя воля, я бы оба эти слова только заглавными буквами выводил!
Максим был полностью согласен с ним. Вообще все моряки разделяли точку зрения комиссара: не только продовольствие для голодающих жителей города, но и снаряды, мины, патроны и гранаты привезли те машины, и теперь около орудий уже имелся некоторый запас снарядов; прошло еще несколько дней — вообще отменили на них норму.
Ликовали не только артиллеристы, ликовали все, кто знал о недавнем ограничении на расход снарядов. И теперь, как только фашисты пытались активничать, по ним били — нещадно били! — и форты Кронштадта, и пушки кораблей, стоявших в Неве, и армейская артиллерия.
Чуть ослабели морозы — на защитников города навалились метели, да такие, что наблюдатели, по- прежнему торчавшие круглые сутки в окопах, ночью видели человека лишь тогда, когда тот оказывался на расстоянии удара штыком.
В одну из таких метельных ночей на ничью землю за обломком колпака собрались сходить Одуванчик и Тимофей Серегин. За последним обломком сходить собрались: все прочие были уже перетащены на нашу территорию и горкой лежали невдалеке от штаба бригады, откуда в Ленинград командование обещало доставить их собственным транспортом. Каким? Над этим вопросом матросы голову не ломали, хотя и знали прекрасно, что в бригаде есть лишь одна полуторка, да и та больше ремонтируется, чем ходит: командование слов на ветер не бросает.
Все бойцы бригады приняли участие в сборе тех обломков бронеколпаков, кое-кто из моряков, добровольно вызвавшихся на это задание, не вернулся в окопы. И тогда пустело место на нарах в родной землянке. А завтра другие уходили по его маршруту, чтобы доставить на свою территорию и его, и ту ношу, которую ему не удалось осилить.
Все моряки бригады приняли посильное участие в этой трудной и опасной для жизни работе, поэтому горка обломков бронеколпаков выглядела внушительно. Как сказал Одуванчик:
— До Казбека она, конечно, малость не дотягивает, но в общем-то — вполне приличная.
Тимофея Серегина в напарники себе выбрал сам Одуванчик. Исключительно из-за его физической силы: на ничьей земле остался такой обломочек бронеколпака, что вчерашняя пара матросов, как ни тужилась, смогла только качнуть, сшевельнуть его с насиженного места. А Тимоха — он такой, если его подзадорить, подзавести, сколько угодно упрет на себе. Да, он несколько медлителен, даже неповоротлив. А он, Одуванчик, на что? Если возникнет необходимость, он и поторопит, и колючую проволоку отведет или отбросит.
Что ни говорите, а шли за последним обломком бронеколпака, поэтому к походу готовились особенно тщательно: и оружие, и всю личную одежду проверили, и веревку, испробовав на прочность, вокруг тела Одуванчика обмотали; ее взяли для того, чтобы было чем заарканить тот проклятущий обломок, если Тимофей один не осилит его.
Наконец лейтенант все же сказал те слова, которых матросы ждали с нетерпением:
— Что ж, глянем на погоду из окопа, тогда и решим.
Едва шагнули за дверь землянки, ветер остервенело рванул их за полы белых маскировочных халатов, с головы до ног усыпал колючим снегом. И все время, пока они брели к окопам, он яростно набрасывался на них то с одного бока, то с другого или вдруг, словно придя в бешенство от их упрямства, начинал хлестать по лицу, слепя снегом. В душе они проклинали его, но вслух не проронили ни слова. Лишь в окопе, когда немного отдышались, лейтенант сказал не очень уверенно:
— Погодка, черт бы ее побрал… Вряд ли в такой круговерти выйдете на тот обломок.
— И капелюшечки не сомневайтесь, я дорогу к нему во как знаю! — заверил Одуванчик. — А что погодушка такая, это даже распрекрасно: ишь, фашисты ни одной осветительной ракеты в небо не выпустили. О чем это свидетельствует? Не ждут, что кто-нибудь сегодня к ним сунется, вот и отсиживаются в землянках, в карты дуются!
Лейтенант еще какое-то время помялся в нерешительности, потом каждого из них все же чуть толкнул рукой в спину: это было долгожданное разрешение. И они, не мешкая, вылезли из окопа.
На ничьей земле, где снарядами давно были выкорчеваны все, даже самые маленькие кустики, метель и вовсе разбушевалась, так перемешивала снег, что уже через несколько секунд Одуванчик пожалел, что не согласился с лейтенантом и не отложил вылазку хотя бы на завтра. Успокоил себя тем, что в немецкие окопы они с Тимофеем не свалятся — подходы к ним опоясаны несколькими рядами колючей проволоки. Самым разумным в его положении было, пока не поздно, вернуться в окоп по своему следу, но ложная гордость, которая в той или иной дозе всю жизнь сопутствует почти каждому человеку, упорно толкала его все дальше и дальше. Правда, он прикинул, что ветер идет с залива, значит, все время нужно ползти так, чтобы он сек правую щеку.
Ползли долго. И ни разу не увидели чего-то Знакомого, по чему можно было бы определить свое
