донесение и мысли лейтенанта Малых, неизвестно, но уже к вечеру того же дня из батальона во взвод пришел приказ, которым предписывалось всем частям, чей фланг соприкасается с Финским заливом, на ночь высылать на лед залива парные патрули, строго разграничив зоны их действия. До Морского канала приказали взводу контролировать залив, а людей не добавили. Столь быстрое рождение этого приказа и навело Максима на мысль, что далеко не он первый обнаружил прореху в обороне.
Приказ прокомментировал только Одуванчик:
— Не было печали, так черти накачали!
Лейтенант непривычно холодно глянул на него и тоном приказа сказал мичману Мехоношину:
— Ввиду крайней политической отсталости, матроса Семенушкина в группу наблюдения за заливом не назначать. Впредь до особого на то моего распоряжения.
Нет для настоящего фронтовика наказания страшнее и позорнее, чем отстранение от участия в боевых операциях, но лейтенант вынес свой приговор и отвернулся от мичмана, давая понять, что никаких возражений не примет.
Ознакомившись с приказом командования, для вида поворчали, конечно, и другие матросы. Дескать, мало нам было забот, так еще одну сами для себя схлопотали. Однако по всему чувствовалось, что они одобряют решение командования, да и собой довольны: не только оружием, но и мозгами своими помогают оборонять Ленинград.
И с наступлением сумерек на лед залива вышли два матроса. Им предстояло всю ночь вести наблюдение и, если враг будет обнаружен, огнем своих автоматов уничтожить его или сковать активными действиями, сковать боем до прибытия подкрепления.
Конечно, труднее стало, но службу несли честно, изо всех сил старались, чтобы не только фашистские орды, но и отдельные их лазутчики не проникли в Ленинград, дыхание которого ежеминутно чувствовалось буквально за спиной каждого его защитника.
А еще примерно через неделю вдруг позвонил командир соседней роты — однокашник Максима по выпуску из училища — и сказал, что к нему во взвод через пару минут выйдут поверяющие штаба армии — подполковник и старший лейтенант: дескать, дотошные, до всего докопаться норовят, так что учти…
За истекшие месяцы это были первые поверяющие (да еще из штаба армии!), поэтому немного волновались, но все приготовления к их приему свели к тому, что наскоро побрились и надраили пуговицы шинелей и бляхи поясных ремней: землянка и особенно окопы всегда содержались в образцовом порядке.
Поверяющих, как положено, Максим встретил на границе своего района обороны, представился и чуть отступил в сторонку, как бы разрешая им идти куда вздумается. Те в ответ козырнули и, хотя Максим даже малого намека себе не позволил, почти одновременно протянули ему, развернув, свои удостоверения личности. И та поспешность, с которой были предъявлены документы, не понравилась лейтенанту, заставила его еще раз и более пристально вглядеться в лица поверяющих. Например, он, лейтенант Малых, если нет в том необходимости, никогда и никому не предъявляет своих документов. Да, этих подполковника и старшего лейтенанта он видит впервые. Зато извещен об их прибытии телефонным звонком, наконец — они не одни пришли, а в сопровождении командира соседней роты. Так есть ли необходимость потрясать документами?
Объяснение такому поступку могло быть одно: поверяющие — формалисты до мозга костей. Или даже того глубже.
Зародилась первая маленькая неприязнь — заметил, что в отличие от всех командиров самых различных рангов, которых он знал или просто видел, лица у этих какие-то слишком ухоженные, без малейших намеков на постоянные недоедание и переутомление. Особенно же его насторожили шинели без единого самого малого следа окопной земли и новехонькие планшетки, из которых они достали карты здешней местности — без единой потертости на сгибах, без помарочки. И невольно подумалось: «Видать, заматеревшие штабники! И на передовую за все минувшие месяцы войны, похоже, впервые удосужились заглянуть». С пренебрежением, даже со злостью подумалось.
Однако чувств своих не выдал, спросил ровным голосом и в меру почтительно:
— С чего прикажете начать показ?
— С главного начнем, с осмотра вашей линии обороны, — ответил подполковник и, словно уже не раз бывал здесь, уверенно зашагал к первому пулеметному гнезду.
Оказавшись в окопах взвода, поверяющие стали подробнейше расспрашивать о секторах ведения огня не только каждого пулемета, но и стрелковых отделений, даже бойцов. На все вопросы Максим отвечал толково, со знанием дела и тут вдруг заметил, что мичман Мехоношин, все время находившийся сзади поверяющих, почему-то неистово подмигивает ему и пальцем, желтым от махорки, показывает на спину старшего лейтенанта. И тогда, будто давая поверяющим возможность получше рассмотреть вражеские позиции, Максим пропустил их вперед. Оказался сзади — сразу заметил, что у старшего лейтенанта спинка шинели сшита как у старшего командного состава. Явное нарушение формы одежды! Но… Разве он, Максим, сразу распорол спинку своей шинели? Ведь, сшитая, она не топорщится, и шинель сидит как влитая. Но сейчас форма одежды нарушена не просто каким-то командиром, а поверяющим штаба армии. По-ве-ря- ю-щим! Невероятно, но факт.
А к этому несоответствию мысленно уже пристраиваются и излишняя поспешность с предъявлением документов, и ухоженность лиц, на которых не оставили следов ни постоянное недоедание, ни чрезмерная усталость, и новехонькие планшетки с картами без единой потертости на сгибах.
Лейтенант встретился взглядом с Мехоношиным и на мгновение прикрыл веки. Тот понимающе кивнул, а еще через несколько секунд Одуванчик вроде бы лениво зашагал к землянке.
А поверяющие все ходили по окопам, все спрашивали, спрашивали. О самом разном. Даже о том, сколько бойцов было во взводе месяц назад, да не было ли случаев, когда кто-то перебегал к противнику или арестовывался по подозрению в желании сделать нечто подобное. И на все эти вопросы Максим отвечал, правда, теперь осторожно, предварительно обдумывая и даже словно взвешивая каждое свое слово.
Одуванчик же будто сквозь землю провалился…
Сколько времени мучительно тянулась неопределенность — этого Максим и потом не мог сказать. Единственное, что он утверждал яростно, — словно солнечным светом для него все вокруг залило, когда он увидел капитана Гаврикова, который в сопровождении Одуванчика и еще двух матросов шел по окопу. Шел спокойно, рассказывая матросам что-то смешное; во всяком случае они временами расплывались в улыбке. Но автоматы у матросов висели на груди, а не были закинуты за спину. Выходит, его тревога, его подозрения не совсем напрасны.
А дальше все произошло до обидного просто: капитан Гавриков представился, назвавшись помощником начальника Штаба бригады, и почтительно сказал, что командир бригады просит товарищей поверяющих, когда они закончат работу с этим взводом, на несколько минут заглянуть к нему.
Подполковник выстрелил вопросом:
— Зачем мы нужны командиру бригады?
— Не могу знать, — виновато улыбаясь, развел руками капитан Гавриков.
Когда поверяющие ушли, сопровождаемые капитаном Гавриковым и двумя матросами- автоматчиками, Одуванчик сдвинул на затылок шапку, рукавом шинели вытер потный Лоб и сказал, будто извиняясь:
— Они уже шли к нам, когда я позвонил в штаб. Потому и ждал их, потому так скоро мы и заявились.
Скоро, говоришь? Нет, он, лейтенант Малых, не сказал бы этого…
Остаток дня коротали в землянке, прогревая нутро крутым кипятком, и лениво судачили о том, кто они, эти «поверяющие». И еще — является их сигнал в штаб настоящим проявлением бдительности или игрой в нее.
Первая ночная вахта уже ушла в окопы и на лед залива, все остальные стали поудобнее пристраиваться на нарах, намереваясь вздремнуть, если позволят фашисты, и вдруг гнусаво зазуммерил телефон. Максим, еще сидевший около него, снял трубку и назвал себя.
— Немедленно явитесь к начальнику отдела «Смерш», — подчеркнуто сухо сказал кто-то и поспешил положить трубку.
