Ветошкина.
Комдив не пришел ни в семь ноль-ноль, как обещал, ни в восемь — ко времени начала перехода на новое место стоянки. Максим думал недолго: а если комдива неожиданно для него вызвало высокое начальство, наконец, если его ранило во время ночного артиллерийского обстрела? На войне (да и вообще в жизни) всякое может случиться, значит, недопустимо слепо цепляться за какой-то параграф приказа, надо и самому уметь брать на себя хоть какую-то ответственность. И он решительно перевел ручки машинного телеграфа сначала на малый, а потом, когда моторы основательно прогрелись, когда бронекатер набрал скорость, — до полного вперед.
Переход начали удачно, успешно взяли на буксир и морского охотника.
Чертовски приятно было идти по Неве, неся на гафеле военно-морской флаг. Максиму казалось, что все немногие ленинградцы, оказавшиеся в эти минуты на набережной, только на них и смотрели, тоже радовались, что в строй боевых кораблей Балтийского флота вступил и этот бронекатер-красавец.
Максим так внимательно смотрел вперед, куда бежал его катер, так был поглощен своими приподнятыми, мыслями, что забыл одну из основных заповедей флота, которая гласила: «У тебя только два глаза, но обязательно сделай так, чтобы они одновременно видели все вокруг и даже то, что лишь нарождается на горизонте за твоей кормой». Забыл эту заповедь — вот и застал его врасплох доклад Одуванчика:
— С брандвахты «Папанин» семафорят: «Прошу застопорить моторы».
Просьбу, разумеется, выполнили. Не успела шлюпка брандвахты пройти и половину пути до бронекатера — Максим заметил, что поднатужившийся ветер угрожающе сблизил его катер с морским охотником. И он поспешно рванул ручки машинного телеграфа. Радостно вскипела вода за кормой бронекатера, он будто прыгнул вперед и… через считанные минуты вдруг зарылся носом в воду и задрожал мелко-мелко, а еще через секунды оглушительная тишина ударила по ушам.
Еще полностью не осознав случившегося, услышал доклад мичмана:
— Буксирный трос на винтах! — И уже не ему, командиру, а тем, кто был на морском охотнике: — Раззявы! Или вас не учили, что буксируемый всегда выбирает слабину троса?
Буксируемый выбирает слабину буксирного троса, если она образуется в результате маневрирования ведущего… В этом мичман прав, это записано в учебниках и наставлении. Однако сваливать вину на кого-то — слабое утешение. Самое же печальное — не успели по-настоящему вступить в строй и сразу чепе. Сослаться: мол, не по моей вине?
Ладно, прекратим самокопание в собственной душе, оставим это на потом, а сейчас… Максим крикнул в переговорную трубу:
— Разуваев! Самым малым и на одном моторе подходим к берегу!
— Есть самым малым, — глухо донеслось в ответ.
— Мичман, предупредите тех, на морском охотнике, что подворачиваем к берегу! Пусть будут повнимательнее, чтобы еще больше не напортачить!
Как мучительно долго бронекатер подгребает к берегу…
Едва катера оказались около набережной, едва были положены трапы — и с охотника, и с брандвахты к бронекатеру бросились матросы, все озабоченные, даже встревоженные.
Только Разуваев, похоже, не потерял присущего ему спокойствия. Он деловито прошел на корму, лег на палубу почти голым разгоряченным телом и, как показалось Максиму, свесился над желтоватой невской водой так, что, если бы мичман не держал его за ноги, наверняка соскользнул бы вниз, к обломкам ладожского льда, почти по плечи погрузил в воду свои руки. Долго шарил ими в воде Разуваев. Наконец, вытирая рукавом комбинезона вспотевший лоб, он доложил:
— На правом винте намотано. Крепко. Если корму приподнять или весь катер на берег вытащить, то своими силами обойдемся. Вот если бы водолазов…
Только упомянул о водолазах, командир брандвахты заверил:
— Через пару минут будут здесь.
Не через «пару», а минут через пятнадцать или двадцать пришли водолазы — главный старшина и матрос. Не осматривать катер, не изучать условия и обстановку, а работать: и помпу, и все прочее несли за ними матросы брандвахты и морского охотника.
Пока водолазы деловито готовились к погружению, а остальные глазели на их неторопливые движения, практикой выверенные до мелочей, к Максиму подошел старший лейтенант, козырнул и громко сказал:
— Груздев, командир охотника. Авария произошла исключительно по моей вине. Прошу так и доложить комдиву.
— Не понимаю, зачем начальству мозги засорять подобными мелочами? — пожал плечами командир брандвахты. И многозначительно добавил: — Мои матросы чрезвычайно молчаливы.
Итак, один всю вину брал на себя, другой более чем прозрачно намекнул, что никому и словом не обмолвится о случившемся. Теперь слово за вами, лейтенант Малых…
Максим уже не сердился на Груздева за его недавнюю промашку. Главное же — разве в случившемся нет вины его, Максима? Сейчас перед его глазами стоял сентябрь прошлого, такого кровавого года. Тогда он, Максим, еще только принял взвод и оборону они держали не в пригороде Ленинграда, а в районе старой границы с Эстонией. В тот сентябрьский день, намереваясь сократить путь, желая выиграть время, наш танк свернул с дороги, забитой подводами беженцев, и сразу же влез в болото. Влез в болото — во всю мощь взревели моторы танка, вонючие грязь и жижа полетели во все стороны, из-под его яростных гусениц. Отчаянно, самоотверженно танк и его немногочисленный экипаж боролись с трясиной, в которую угодили по неосмотрительности, но она намертво вцепилась в боевую машину.
Борьба танкистов с болотом окончилась тем, что танк сел на свое днище. Плотно сел. И тогда ему на выручку поспешили матросы взвода Максима, ополченцы, солдаты и даже некоторые беженцы, обоз которых траурной процессией угрюмо полз на восток. Они облепили танк со всех сторон; казалось, на его броне не оставалось и пятачка, где не лежала бы чья-то напрягшаяся дружеская рука.
Подперли танк плечами, вагами, навалили под его гусеницы осинок и сосенок, которых поблизости было — не ленись, руби; чего только не сделали, но вырвали из трясины многотонную громадину. И она, наверстывая потерянное время, полным ходом устремилась на запад, где все ширилась и густела артиллерийская канонада.
Сейчас нечто подобное творилось и у его катера…
Кроме того, Максиму почему-то казалось, что и Груздев, беря на себя всю вину за случившееся, и командир брандвахты, пообещавший молчать, конечно, знали, что это его первый самостоятельный выход, ну и просто жалели молодого командира, по-человечески жалели.
Нет, ему, Максиму, не нужна ничья жалость, он уже достаточно взрослый, чтобы и без подпорок шагать по жизни!..
На базу дивизиона прибыли без новых злоключений, и, ошвартовавшись, Максим поспешил с докладом к Борисову. Вопреки ожиданиям, застал его в штабе, где он в одиночестве спокойно сидел у окна. Сухо доложил, что прибыл, что в пути случилось то-то.
Борисов будто бы и без интереса выслушал его, но вопрос подкинул с ехидцей:
— Если я правильно понял, виновник аварии — Груздев?
— Никак нет, я виноват — с меня и спрос, — буркнул Максим, обиженный и сухостью приема, и тем, что комдив, пообещав прибыть ровно в семь ноль-ноль, спокойнехонько сидит в штабе и от безделья поглядывает в окно.
— Вы не оговорились? — удивился Борисов. — Если я помню наставление…
— Я тоже помню наставление, — перебил его Максим. — Отлично помню даже и то, что ни в одном уставе, ни в одном положении не написано, будто командиру корабля дано право хотя бы на минуту забывать о том, кем он является. Видел я, что весь буксирный трос скрылся под водой? Видел. Не придал этому значения? Не придал. В этом и виноват.
— Что ж, в твоих рассуждениях есть доля истины, — словно нехотя, согласился Борисов. И уже не безразличным, не скучающим, а искренне теплым тоном: — Тебе, Максим Николаевич, и всей команде даю отдых до утра. — Однако и теперь не смог удержаться от ехидной шпильки: — Небось устали, переволновались с непривычки… Надеюсь, ты уже понял, что я щука? А для чего бог щук в воду бросил?
