Минут десять беззвучно плакал Дмитрий, и все это время никто не проронил ни слова, даже не шелохнулся. Потом он сел, не вытерев слез, с удивлением посмотрел на матросов, на Максима, сидевшего рядом. И сказал одними губами:
— Максимушка… Нету больше Спиридона, нету…
С самого первого дня войны смерть постоянно кралась рядом, исподтишка нанося удары. Невольно вспомнилось, что уже не стало Тимофея Серегина, мичмана Мехоношина, Виктора Смирнова и вообще многих однокашников Максима, многих матросов, которые несли службу вместе с ним. Очень многих товарищей не стало за минувший год войны. И все равно каждый раз невыносимо больно, и все равно слова соболезнования или утешения застревают в горле.
Сразу и, почти дословно вспомнилось и письмо Риты, полученное утром. Она писала, что живет и работает нормально, иногда, когда приходится особенно трудно, вспоминает его, Максима, и то, что им выпало пережить вместе; если ему, Максиму, потребуется ее, Риты, помощь, он может полностью рассчитывать на нее. А в самом конце письма была такая строчка: «Вчера фашисты убили Иллариона».
Как убили, при каких обстоятельствах — об этом ни слова. Хотя, пожалуй, это и лишнее: главное сказано — убили почти мальчика, которому с его чистейшей душой еще жить и жить надо было…
Одуванчик бесшумно поставил на маленький столик, прилепленный к борту катера, две кружки горячущего и крепчайшего чая, вопросительно взглянул на Максима и исчез так же молча и внезапно, как и появился.
Дмитрий с жадностью выпил свою кружку и, сняв ботинки и китель, лег на койку Максима. Казалось, он сразу забылся тяжелым сном, но Максим какое-то время посидел около него. Потом, боясь потревожить сон товарища, осторожно встал, вышел из каюты в матросский кубрик. Появился он в кубрике — поднялся с рундука Одуванчик, шагнул к нему и замер, давая понять, что готов выполнить любое распоряжение.
— Доглядывай за ним, — только и сказал Максим, надевая фуражку.
Максим, как только увидел приятеля, почему-то сразу вспомнил, что все командиры, несущие службу в штабе Охраны водного района, живут на казарменном положении, следовательно, отсутствие Дмитрия будет обязательно замечено, о чем и последует доклад начальству, доклад, который если и не бурю гнева, то уж тревогу обязательно вызовет. И тут же другая мысль, порожденная первой: а кому сказать, чтобы не искали Дмитрия, что он, Дмитрий, заночует на бронекатере? Проще всего — оперативному дежурному по штабу. Но этот, внимательно выслушав, обязательно сделает соответствующую запись в журнале. А кому нужна она, та запись в журнале? И теперь, шагая к домику, где стоял телефон, Максим твердо и окончательно решил, что позвонит самому командиру Охраны водного района; был убежден, что у того настоящая человеческая душа.
Капитан второго ранга снял телефонную трубку после первого звонка и привычно сказал:
— Пятый слушает.
И тут Максима захлестнули сомнения: сумеет ли он так доложить, чтобы и тревогу снять, и товарища не запродать?
В трубке вторично прозвучало:
— Пятый слушает.
Теперь — нетерпеливо, чуть раздраженно.
— Докладывает Малых, если помните…
— Я все и всех помню, — перебил капитан второго ранга. — Не тяните время, докладывайте кратко и саму суть дела.
Скрытая насмешка, прозвучавшая в словах Лютого, обидела, и поэтому Максим выпалил, не подумав о последствиях, не скрывая обиды:
— Докладываю: воентехник Дудко задерживается в моем хозяйстве… Брата у него убили.
Какое-то время в трубке было слышно только дыхание капитана второго ранга да легкое постукивание карандаша о столешницу. Потом последовал вопрос, заданный голосом, в котором звучало явное одобрение:
— Наверное, тебе очень нужна его помощь?
Вот она, та спасительная веревочка! Максим поспешил ухватиться за нее:
— Так точно. Боюсь, что и к подъему флага не управится.
— А ты, Максим Николаевич, не торопи его… Только держи меня в курсе дел… Лично меня!
И трубка легла на телефонный аппарат.
Однако Дмитрий проснулся ровно в шесть часов, без минуты промедления скинул тельняшку и поднялся на верхнюю палубу, где Одуванчик и вылил на него два ведра невской воды.
От завтрака Дмитрий отказался наотрез, зато чай выпил с жадностью. Тщательно оделся по всей форме, даже ботинки почистил и лишь тогда сказал, глядя не в глаза Максима, а на верхнюю пуговицу его кителя:
— Сейчас явлюсь к «бате» и попрошу на вечер грузовую машину. Перевезем девчушек на Зверинскую.
Не предложил перевезти, а сказал как о деле решенном. И пояснил после длительной паузы, глядя по-прежнему на верхнюю пуговицу кителя Максима:
— Не смогу я теперь жить там… А просто бросить все — тоже сил нет. Ведь мы в свое жилье душу вкладывали…
Максим понял, что творилось в душе Дмитрия, и не возразил. Конечно, известную — очень малую — роль сыграло и то, что квартира братьев по сравнению с теперешним жильем Али казалась благоустроенным раем: и мебели в достатке, и нужная для нормальной жизни посуда на местах, и все стекла в окнах целы.
Появление полуторки и Максима с матросами и даже предложение переехать на новую квартиру Аля встретила спокойно, безропотно, как само собой разумеющееся. И Максиму невольно вспомнилось то, что сказал Дмитрий в тот вечер, когда Спиридон был еще жив, еще интересовался многим и ободряюще улыбался добрыми глазами:
— За тобой она куда угодно пойдет…
Погрузить в машину все имущество сестер — матросам оказалось всего десять минут работы. Заминка случилась в самый неожиданный момент, когда настало время садиться в машину: Максим хотел, чтобы Аля с Лялей ехали в кабине, но Ляля категорически заявила, что поедет только с ним, пусть и в кузове, но зато у него на коленях. Пришлось уступить.
Поползла машина по пустынным улицам — Ляля спросила, осторожно коснувшись пальцем ордена Красного Знамени, сверкавшего на кителе Максима:
— Тебе насовсем его дали?
Аля, даже не развязав узла, в который были сунуты ее платья, метнулась на кухню, заверив, что чай будет буквально через несколько минут. Всех уговаривала задержаться, но смотрела, только на Максима, смотрела сияющими от счастья глазами.
Максим решительно отказался от чая, сославшись на неотложные дела. Аля сникла. Однако ни спорить, ни уговаривать не стала.
Только потому Максим поспешил сбежать на бронекатер, что еще не до конца поверил себе. А принять опрометчивое решение для него было равносильно свершению чего-то подлого. Он был искренне убежден, что по жизни надо идти без зигзагов лжи. Так идти, чтобы потом, когда подкрадется неизбежная старость, можно было спокойно вспоминать свою жизнь.
К великому моему огорчению, первый командир БКА 102 уже не прочтет этой моей повести. К величайшему моему огорчению, никогда больше я не посижу с ним рядом, вспоминая бурную боевую молодость или обсуждая дела сегодняшние. Он скончался в марте 1981 года. Лег спать и не проснулся.
Не стало первого командира БКА 102. Не знаю, жив ли вообще кто-то из первого его экипажа. Но «История БКА 102» бережно хранится в Военно-Морском музее.
Сам бронекатер, взобравшись на гранитный постамент, вздыбленный наподобие яростной волны, стоит сегодня в одной из наших военно-морских баз. Со многими заплатами — боевыми шрамами, пятнающими его борта и боевую рубку.
Стоит величественно и спокойно. Как и подобает тому, кто честно исполнил свой долг перед Родиной,
