Каждому катеру комдив поставил боевую задачу. Так, сто второму предстояло уничтожить дот, в котором затаился крупнокалиберный фашистский пулемет, и батарею тридцатисемимиллиметровых пушек. Не только назвал цели, но и показал их на карте, обратил внимание на приметы местности, по которым их следовало обнаружить.
Невольно подумалось, что на сей раз армейская разведка поработала основательно, что за все минувшие месяцы войны это, пожалуй, первая боевая операция, столь тщательно продуманная и подготовленная. Конечно, из тех, в которых пришлось участвовать ему, Максиму. Это вселяло уверенность, как бы обнадеживало, что все задуманное обязательно сбудется.
Единственное, что несколько смущало, — не ночью, а среди солнечного дня было решено напасть на фашистов. Хотя разве мы не работали белыми ночами, когда на верхней палубе можно было запросто читать газету с самым мелким шрифтом?
— Вопросы ко мне?
Вопросов не было. Тогда Борисов поднял с земли карту, аккуратно сложил ее и сказал:
— Я пойду на сто втором. Он — головным. Общее время съемки со швартовых — двенадцать ноль- ноль.
Пока Максим объяснял матросам общую задачу и обстановку, пока распределял цели между орудийными башнями — промелькнуло время, данное на подготовку к бою.
Борисов прыгнул на катер за пять минут до двенадцати, обежал глазами, ощупал весь бронекатер и сказал, придерживая Максима за пуговицу кителя:
— Запомни: я — командир дивизиона, а не катера. Ясно или необходимо более доходчиво растолковать?
Своим обычным — задиристым — тоном сказал. И Максим с удивлением заметил, что волнение снялось, что сейчас он спокоен и не способен думать о чем-то другом, кроме задачи, которую предстояло решать.
Пробежали мимо нескольких сравнительно уцелевших печей, стоявших там, где на карте значилось село Кормчино, еще проскочить вон тот мысочек, врезающийся в реку, — и линия фронта.
Словно прочитав его мысли, Борисов буркнул:
— За тем мысочком и начнется…
Оба будто в воду глядели: едва бронекатер вынырнул из-за мысочка, точно по его курсу встали разрывы вражеских снарядов. Завесой, перегораживающей путь, встали.
Прогрохотали первые залпы фашистских пушек — Максим забыл о присутствии Борисова, который стоял рядом и смотрел в ту же, что и он, смотровую щель, о матросах, вернее — о том, что они имеют родителей, братьев и сестер, возможно, и детей. С этого момента все они для него стали просто комендорами, мотористами, палубной командой; даже о том не думалось, что любой гитлеровский снаряд может оборвать жизнь его, Максима. Он уже вступил в бой, сейчас все его помыслы, все устремления были подчинены одной цели: победить врага в этом бою. Обязательно победить!
А залпы фашистских батарей ритмично следовали один за другим; едва, распылив радуги, падала одна завеса, на ее месте вставала новая. Такая же непросматриваемая, лохматая от вспененной воды.
И все-таки, как ни часто вставали завесы, между ними был малый интервал. Ничтожно малый, но был. Максим взял его на учет. Шел на завесу и все время помнил об этом малом промежутке времени, еще не зная, для чего это нужно. Озарение, как часто бывает в жизни, пришло внезапно, пришло вроде бы само собой, хотя, если вдуматься, он готовил его с того момента, когда уловил ту ничтожно малую паузу между залпами фашистской артиллерии. Пришло настоящее командирское решение — он, улучив момент, дважды рванул ручки машинного телеграфа до полного вперед, что означало: «Самый-самый полный!»
Разуваев мгновенно выполнил команду, и бронекатер еще выше вздернул нос, так устремился вперед, словно намеревался взлететь…
Очередной фашистский залп лег уже за кормой бронекатера. И он, блестевший от окатившей его воды, оказался перед берегом, где пока хозяйничал враг; метров двести или того меньше отделяло его от берега, и было прекрасно видно гитлеровцев, перебегавших с места на место, и офицера, угрожавшего им пистолетом.
По нему, этому ярившемуся офицеру, Одуванчик и стеганул очередью из своих пулеметов. Офицера, похоже, перерезало.
А тут почти одновременно и долгожданные доклады из орудийных башен:
— Цель вижу!
— Огонь! — отрывисто бросил Максим.
По фашистской батарее ударили реактивными снарядами. Земля там будто вспучилась, все окутало клубящееся пламя, и… больше ни одна из тех пушек ни разу не тявкнула.
Теперь оставалось расправиться только с дотом. Где же он? Ага, нашел! Но около дота уже рвались снаряды, в его амбразуре тонули трассы пулеметов Одуванчика.
Не стало и дота — Максим огляделся. Все катера дивизиона, следуя его примеру, проскочили сквозь фашистскую артиллерийскую завесу, все яростно атаковали врага на своих участках, нарезанных приказом Борисова. И только теперь Максим по-настоящему понял, почему комдив особо подчеркивал, чтобы без особого на то приказа никто не лез в зону соседа: каждый катер сейчас имел относительный простор для действий, никто не боялся случайно влепить снаряд в товарища.
Еще мгновение на размышления — и новое приказание:
— Ветошкин! Обратным курсом вдоль берега! Башни! Огонь по фашистам! Картечью!
Бронекатер метрах в ста от берега несется параллельно ему. Строчит из пулеметов, с полной скорострельностью бьет из орудий. По любой цели бьет. Даже просто по подлеску. Чтобы и оттуда выгнать фашистов, если они там затаились.
Четыре галса сделали вдоль берега, расстреливая его. Намеревались лечь на пятый, но увидели десантные катера и отошли к середине реки, уступая им место.
И снова огонь из орудий. Теперь по минометным и артиллерийским батареям, стрелявшим с закрытых позиций.
В район Кормчино возвращались довольные собой. И вовсе возликовали, когда Борисов объявил:
— Десантники благодарят нас. Во время высадки они не потеряли ни одного человека!
— Даром, что ли, у нас на орудийных стволах вся краска пузырями пошла, — самодовольно ответил Одуванчик.
Действительно, и краска на орудиях обгорела, и почти весь боезапас израсходовали. Главное же — и на катере ни одного убитого или раненого, ни одной пробоины!
Ушел Борисов — начали погрузку снарядов и патронов, стали банить орудия, чистить пулеметы. Вообще за эту ночь часа по-настоящему не спали: село солнце, укутавшись в золотистую дымку, — появились фашистские самолеты, понавесили над Невой осветительных бомб и давай бомбить и обстреливать берега, нащупывая катера. Не нащупали, ни одного из них не повредили, но сна лишили.
А утром командование поставило новую задачу: высадить в тыл врага еще одну роту десанта. И опять среди дня, опять при ясном солнышке.
Пять бронекатеров ушли на эту операцию. Все и вернулись, высадив десант. Вернулись с пробоинами в бортах, со шрамами на орудийных башнях и боевых рубках. В бортах сто второго пришлось заделывать двадцать три пробоины.
И мичмана Мехоношина Афанасия Никандровича не стало. Когда, выполнив задание, уже начали отход, вражеский снаряд угодил в него. В клочья разнес. И земле предать нечего.
К полуночи заделали пробоины понадежнее, до горловин залили баки топливом, приняли боезапас и стали ждать нового приказа, в душе надеясь, что если и не поставят на ремонт, то уж отдых обязательно дадут. Веру в последнее подкреплял и туман, который так плотно укутал реку, что из рубки не стало видно матроса, стоящего на носу бронекатера.
Однако командование решило иначе, и ровно в час ночи бронекатера отошли от берега; головным — сто второй.
Ползли малым ходом, ползли в клубящемся тумане, в душе костеря начальство, убежденно заявляя, что уж лучше солнечным днем нестись на фашистов полным ходом, чем ползти вот так, не зная точно
