еще мгновение — и у самых бортов мелькают изогнутые балки. Дорога свободна!
Без огней, крадучись, следя за белым буруном впереди-идущего, катера вытянулись цепочкой и устремились на север.
В эту ночь не спал ни один из офицеров. Все они или стояли около рулевых или, как Норкин, усевшись перед рубкой, всматривались в реку. Днепр — не Волга. Если там маячили огни бакенов, створов, го здесь нет ничего. Разве только случайно мелькнет перевальный столб, и снова ни одного знака, который показал бы фарватер. Вот и вглядывались все в реку, пытаясь найти под водой предательские мели и камни. Зашуршала вода с левого борта, выросли волны — катер шарахается вправо, уходит подальше от обнаруженной отмели.
Не сомкнули в эту ночь глаз и Наталья с Катей. Проводив последний катер, они решили идти в Киев. — Подождите, Наталья Прокофьевна. Сейчас машину организуем, — сказал Чернышев, вечно спешащий куда-то.
— Спасибо, Василий Никитич. Мы так дойдем.
— Ведь четырнадцать километров…
— Дойдем.
И они пошли. Камни мостовой еще хранили тепло, накопленное за день. Наталья с Катей шли не торопясь, понурив головы, каждая занятая своими думами.
Каким коротким оказалось счастье Натальи! Только месяц… «Медовый месяц», — грустно подумала она. За всё время замужества только один день и были вместе. В другие дни встречались поздним вечером, а чуть начинало светать — Ленчик уже уходил, чтобы поспеть к подъему. И все-таки она ни в чем не раскаивалась! Пусть мало побыли вместе, пусть разлучила война, — они нашли друг друга, узнали, что такое счастье. Только бы ничего не случилось с Ленчиком… Тоскливо было на душе, но в то же время и верила Наталья, что эта разлука — последнее испытание.
Иначе чувствовала себя Катя. Она шла по обочине дороги, и слезы текли по ее щекам. Даже проститься не подошел… Постеснялся… Действительно, кто она ему? Пе-пе-же. А вот она его, кажется, полюбила. Впервые в жизни полюбила…
Трудными для Кати были последние два года. Уехала она из дома с намерением помогать солдатам, облегчать их страдания и горячо взялась за дело. Её не смущали ни страшные гноящиеся раны, ни длинные бессонные ночи около постели капризного раненого. Но был у нее один недостаток, от которого она не смогла, да и не пыталась, избавиться. Ей всех было жалко, она полностью находилась во власти безрассудной жалости. Попросит у нее раненый наркотик—она знает, что его без разрешения врача давать нельзя, покачает отрицательно головой, но раненый взмолится и… она уступит. Потом кается, чтобы завтра всё это повторить снова. Жалость и сгубила ее, В госпитале, где она работала, лежал капитан-танкист. Лицо его было обезображено ожогами. Он говорил Кате о своей любви, уверял, что без нее и жизнь не в жизнь. Не помогло. Тогда танкист изменил тактику. Начал жаловаться на свое уродство, сетовал, что никогда ему, уроду, не видать счастья, не иметь своей семьи. Катя вступила с ним в спор, а потом, чтобы окончательно убедить его в противном, согласилась стать его женой. «Он любит меня, и я обязана скрасить его существование, — думала она и даже считала свой поступок маленьким подвигом. — Ведь он стал таким, защищая меня!»
Свадьба была отпразднована в лесочке за госпиталем, а медовый месяц длился целых две ночи. Уезжая, капитан пообещал писать и вызвать к себе при первой возможности. Очевидно, так и не появилось у него этой возможности.
После него были другие. Одни домогались её, других, как Норкина, от жалости пригревала сама. Кате казалось, что для нее теперь всё уже кончено, что она навсегда излечилась от глупости, которую почему-то называют любовью. И ошиблась: чувство подкралось исподволь, принесло с собой муку раскаяния за прошлое, вечную тревогу за настоящее и неутолимую жажду, страстное желание быть с любимым всегда и везде.
— Перестань, Катя, плакать, — сказала Наталья, беря ее под руку. — Слезами не вернешь их… Скоро сами к ним приедем.
— А мне что от этого? — Зло спросила Катя.
— Встретитесь…
— Ну? Что замолчала? — Катя остановилась и, прищурившись, с насмешкой посмотрела на подругу. — Встретимся, а дальше что?
Наташа удивленно смотрела на Катю. Та стояла перед ней злая, решительная, казалось готовая на любой самый необдуманный поступок. — Катька… Что с тобой?
— Со мной? Всё со мной! И я сама, и прошлое! А счастья не было и не будет! — Голос Кати забирался всё выше и выше, вдруг оборвался, она захлебнулась в плаче и, не разбирая дороги, бросилась в лес.
Наталья растерянно смотрела ей вслед, Неужели любит?. Нет, этого не может быть! А почему? Мишу стоит любить.
А на катерах всё было по-прежнему: ровно гудели моторы, спокойно несли вахту матросы. Даже фарватер пока находили легко и ни разу не коснулись мели.
Ночь, словно почувствовав, что она не может остановить движения гвардейцев, начала потихоньку отступать. Сначала стала хорошо видна вода перед носом катера, потом, словно на проявляемой пленке, начали вырисовываться берега, покрытые лесом.
— Фриц, — доложил Копылов, сидевший около своего пулемета.
Норкин глянул по направлению его вытянутой руки. На правом обрывистом берегу головой вниз лежал труп, Мундир вылинял, и казалось, будто фашист лежал в одном нижнем белье.
— Отвоевался, — продолжал Копылов, которому надоело молчать. Никто не поддержал его, и он, вздохнув, опять поднес к глазам бинокль.
Погасли звезды, нежная голубизна разлилась по не-бу. И вдруг разом вспыхнули белые перья облаков и запылали, окончательно прогоняя ночь. Скоро взошло и солнце. Большое, золотистое, оно быстро поднялось над лесом, а поднявшись, сразу уменьшилось, перестало спешить, убедившись, что и здесь за ночь ничего особенного не произошло. Его лучи осторожно и нежно ощупывали лица людей, чуть отпотевшую броню катеров, весело играли в складках трепещущих гвардейских флагов.
— Может, отдохнете, товарищ капитан-лейтенант? — предложил Мараговский. Сегодня он выглядел бодрым и даже жизнерадостным. В глазах его не было тоски, желваки не играли на скулах. Перемена к лучшему произошла не сразу. Когда матросы начали работать на восстановлении Крещатика, он ходил хмурый, почерневший, как головешка. Потом как-то незаметно оттаял и вновь начал наливаться силой, вновь у него появился интерес к жизни.
— Хорошо идем, — сказал Норкин, оглядываясь. Катера, словно связанные невидимой нитью, точно выдерживали равнение и быстро бежали вверх по Днепру.
Впереди пенили воду высокие, стройные тральщики. За ними утюжили реку бронекатера, недовольно ворча, будто жалуясь, что их не пускают вперед, сдерживают накопившуюся за зиму силушку.
— Отдохнуть надо, — продолжал Мараговский.
— Если ничего не случится, придем раньше указанного срока.
— Это как пить дать, а поспать надо.
— Сообрази, Даня, чайку горяченького. Мараговский махнул рукой: «Э-э, да что тут говорить!»—И крикнул коку, копошившемуся около печурки;
— Чаю! Покрепче!
Почти никто не спал ни ночью, ни днем. Матросы еще раз проверяли оружие, выискивали в небе черные точки вражеских самолетов или просто осматривали берега.
Миновали Вышкув, устье Десны, и села исчезли. Потянулись пустынные берега. Только изредка мелькнет вдали деревенька, притаившаяся среди деревьев, и опять луга с их дурманящим запахом цветов и сочных трав, опять леса, прижимающиеся к кромке воды. На реке тоже пусто. Ни пароходов, ни барж, ни плотов, ни пристанских дебаркадеров. Даже бакенов нет. Только покосившиеся, облупившиеся перевальные столбы уцелели кое-где, да трупы фашистов изредка белели на обнаженных глинистых обрывах.
И так весь день.
