Под вечер, когда тени катеров стали заметно длиннее, на катере, на котором шел Гридин, замелькали красные семафорные флажки. Копылов торопливо ответил и прочел с явным удовольствием:
— Комдиву. Прошу сличить место с картой. Гридин.
Норкин взял лоцманскую карту и взглянул на нее. Ничего особенного не видно. Та же голубая лента реки. Ни дебаркадера, ни приметного знака. Зачем же Гридин просит сверить место? Норкин сдвинул фуражку на затылок, сморщил лоб и еще раз посмотрел на карту. И вдруг он увидел несколько заштрихованных четырехугольников и около них надпись: «д. Думка». Думка… На берегу ни одного дома. Лишь тропинка вьется по обрыву и кончается у воды. Думка…
Крамарев сидит в своем полуглиссере и не спускает влажных глаз с обрыва. Он словно ощупывает каждый камешек, словно ищет что-то.
— Крамарев, — тихо окликает его Норкин.
Крамарев вздрагивает, растерянно смотрит на командира, молча встает. В его глазах скрытая надежда.
— Здесь? — спрашивает Норкин.
Крамарев кивает.
— Подойти к берегу, — приказывает Норкин.
Катер сбавляет ход и осторожно притыкается носом К обрыву. Крамарев бросается к борту, хочет спрыгнуть на землю, но остается на месте: никто не имеет права сойти раньше комдива. Норкин легонько толкает его в спину. Прыжок — и Крамарев бежит вверх по тропинке. От него ни на шаг не отстает Пестиков. Его никто не отпускал. Он сам пошел за своим другом.
Весь дивизион остановился у деревни Думка. Поднялись моряки на обрывистый берег. Ни одного дома. Несколько печек-времянок — и всё. Из земли торчали железоные трубы. Почти рядом с ними темные ямы — лазы в землянки.
Впереди шагал Крамарев. Нет больше родной деревни. Нет Отчего дома… Никого и ничего не осталось у Крама-рева… Дожди и вешние воды давно смыли пепел, и теперь буйная крапива растет там, где четыре года назад стоял дом. Вытоптан огород. Не найдешь и следа грядок. Нет и сада. Вместо большого тенистого тополя — обгорелый пень… Понурив голову, стоит Крамарев над ним. О чем думает он сейчас? Не угадаешь. Да, пожалуй, и нет у него сейчас мыслей.
Сзади Крамарева, не нарушая его одиночества, стоят боевые товарищи, побратимы по прошлым боям. Ни одной улыбки, ни одного лишнего движения. Подойдет матрос, снимет фуражку и замрет.
Приход катеров не остался незамеченным. Из землянок вылезают люди. Это старики и детвора. Они молчаливо смотрят на моряков, не понимая, почему они без фуражек стоят именно у пепелища хаты бывшего председателя колхоза Крамарева. Тут по всему берегу надо хог дить с непокрытой головой: везде могилы, на каждом метре чья-нибудь жизнь загублена.
Наконец от толпы отделилась пожилая женщина. Лицо ее изрезано морщинами. На иссохших руках, покрытых узловатыми синими венами, она держала белобрысого мальчугана лет пяти. Болезненно бледный, с глазами, налитыми недетским страхом, он прижимался к ее впалой груди, сосал грязный палец и недоверчиво смотрел на незнакомых людей.
— Уж не Иван ли? — не то спросила, не то подумала вслух женщина.
Крамарев медленно повернулся к ней.
— Тетка Степанида…
— Она, соколик ясный, она! — воскликнула женщина, размазала ладонью слезы и начала тормошить мальчонку: — Глянь, Петрусь, кто это приехал? Батько твой приехал!
Крлмарев со стоном потянулся к сыну. Мальчик вынул палец изо рта, обеими руками обнял тетку за шею и спрятал лицо в ее головном платке, свалившемся на плечи.
— Ты чего, Петрусь? — ласково говорила тетка Степанида, пытаясь освободиться от цепких детских ручонок. — Ведь твой батько приехал! Гостинцев привез.
— Петрусь… Петрусь, — шептал Крамарев и по-прежнему робко тянулся руками к сыну.
Выручила тетка Степанида. Она разжала пальцы Пет-руся и передала мальчика отцу, который нежно и в то же время крепко прижал его к себе.
Петрусь сидел с таким видом, словно отбывал наказание, и все время смотрел на тетку Степаниду, не понимая, почему она отдала его этому незнакомому дяде и почему называет его батькой.
— Вон там, где раньше клуб был, и похоронили их всех, сердечных, — тихо, поминутно смахивая слезы, рассказывала тетка Степанида. — А Петрусь-то в то время у меня лежал. Ножку ему бревном придавило… Лечила я… Да разве без докторов с таким делом справишься?
Крамарев посмотрел на ноги сына. Босые, грязные, как у всех остальных ребят. Но одна из них, правая, уродливо скрючена. Крамарев судорожно глотнул воздух, прижал к себе хрупкое тело сына и замер. «Ох, сын мой, сынку… Тяжелое тебе выпало детство. Узнал ты и страх, и голод, и боль… Сиротинушка…»
Крамарев смотрел в землю. Вздувались желваки на скулах Мараговского. Норкин отвернулся к землянкам. А тетка Степанида всё рассказывала. И видели моряки горящую хату Крамарева, слышали доносящиеся оттуда голоса отца, матери и жены Крамарева.
— Время выходит, — прошептал Карпенко, подходя к Норкину.
Норкин взглянул на часы. Да, пора… А Петрусь уже немного освоился. Он теребит ремешок на фуражке отца, пытается открутить блестящую пуговицу. И отец помогает ему: он вырывает ее с мясом. Ничего не жаль ему для сына. За одну слезинку сына готов Крамарев жизнь отдать!
— Мотористы говорят, что наверстают, — прошептал Гридин, пробившийся через толпу. Норкин кивнул головой.
Крамарев, по-прежнему прижимая к себе сына, отошел в сторону, присел на обгорелый пень, между корней которого выбился тонкий зеленый стебелек. Постепенно распалась толпа. Норкин заметил, что некоторые матросы, посовещавшись с товарищами, убежали на катера и скоро вернулись с тугими вещевыми мешками. Несколько мешков исчезло в землянке тетки Степаниды, а остальные разобрали жители.
— Там немного еды и списанное обмундирование. Я разрешил, — тихонько пояснил Гридин, заметив удивленный взгляд командира дивизиона. — Не возражаете, Михаил Федорович?
— Нет, Леша, не возражаю, — так же тихо ответил Норкин, взял Гридина за локоть и предложил — Значит, зачисляем маленького Крамаренка на все виды довольствия?
Только отец не подарил ничего, если не считать пуговицы, которую потребовал сам Петрусь. Да сын и не нуждался в этом — понял, что отец дороже всего, — доверчиво обнял руками сильную отцовскую шею и что-то шептал ему в ухо. Отец радостно улыбался, кивал головой.
— Пора, — наконец сказал Норкин и, словно извиняясь, посмотрел на матросов. — Ты, Крамарев, оставайся, завтра с Пестиковым догоните на полуглиссере.
Крамарев прижал к себе сына, поцеловал несколько раз, передал тетке Степаниде и сказал, поклонившись:
— Спасибо, тетка Степанида… Век не забуду.
…Ревут моторы катеров, и они несутся, наверстывая потерянное время. Сотни матросских глаз шарят по реке, отыскивая притаившиеся опасности.
— Что же ты… не остался? — спрашивает Маратовский.
— Зачем сердце себе и ему рвать? — отвечает Крамарев. — После войны совсем вернусь.
Злобно шипит за бортом вода. Кровавая луна выползает из-за леса.
— А еще говорят, чтобы я злобу свою схоронил, — доносится до Норкина голос Мараговского, и ему кажется, что он даже видит его кривую усмешку, которая сводит губы.
Черная, непроглядная ночь. Такая же черная злоба заливает души матросов. Они с нетерпением ждут встречи с врагом.
А катера идут вперед, пожирая километры безлюдной реки, с каждым часом все больше приближаясь к той незримой черте, где не нужно будет морякам сдерживать злость.
