— Как хочешь, Саша, а я тебя отправлю в госпиталь. — Товарищ…
— Не перебивай!.. Ты сам прекрасно знаешь, что мы с тобой значим друг для друга. Побратимы по партии… Так могу ли я оставить тебя здесь, когда от этого зависит быть тебе с ногой или без нее?.. Сейчас же отправлю тебя на полуглиссере, но слово даю, что до командующего дойду, а добьюсь, чтобы тебя далеко не завозили!.. Мараговский, распорядитесь подогнать мой полуглиссер к борту.
Никто не возражал Норкину. Никто не упрашивал его оставить Никишина здесь. Матросы чувствовали себя виноватыми и присмирели, делали все быстро и бесшумно.
Вот Никишин уже на полуглиссере. Норкин поправил одеяло, потом наклонился к Александру, поцеловал и шепнул, сжимая его руку:
— Скорей, поправляйся, Сашка! Скучно мне будет без тебя…
Затерялся в ночи белый бурунчик за кормой полуглиссера. На катерах стучат молотки. Изредка раздается грозный окрик вахтенного: «Кто идет?»
И вдруг на правом берегу Березины, где-то позади Здудичей, вспыхнула ожесточенная перестрелка. Она ширилась, с каждой минутой становилась все яростнее.
— Товарищ комдив! Вас майор просит к рации! — докладывает рассыльный, и Норкин бежит на ка-пэ, торопливо надевает наушники, старается найти среди воя и визга голос Козлова.
Наконец-то!
— Мишка! Мишка! — взывает Козлов, забыв о таблицах условных сигналов. — Подбрось огонька! Подбрось огонька в район развилки дорог, что справа от меня! По площади подбрось!
Снова загремели пушки, обжигая пламенем кусты ивняка, склонившиеся к воде. Стрельба на правом берегу то затихала, то вспыхивала с новой силой: батальон Козлова вел с кем-то бой. На катерах начали волноваться. Все чаще и чаще стали раздаваться голоса, предлагающие «подсобить хлопцам», так как «не к лицу стрелять из-за угла из кривого ружья, когда рядом дружку, может, каждая пара рук нужна». И Норкин, посоветовавшись с командирами отрядов, решил сосредоточите огонь на развилке дорог и одновременно высадить десант в помощь Козлову. И тут первая загвоздка: где взять десантников? Откровенно говоря, каждый матрос — десантник, но можно ли оголять катера? Может быть, они будут главной ударной силой в последующих боях? Оставалось одно — просить пехоту, которая все еще наседала на фашистов с фронта.
Возможно, в другое время решение всех этих вопросов потребовало бы многих часов, необходимых на согласование действий и, главное, на усушку и утруску разногласий начальников различных родов войск, но сегодня, когда всем не терпелось поскорее прорвать фронт, казалось, все делалось «по щучьему велению»: не успели дать наказ делегатам к пехотинцам, как те сами появились на левом берегу.
— К вам, товарищ комдив, — доложил дежурный по дивизиону, подведя к Норкину молоденького армейского старшего лейтенанта.
— Слушаю вас, — сказал Норкин, ответив на приветствие.
— Вам пакет.
Норкин торопливо прочел письмо, благодарно взглянул на старшего лейтенанта и приказал:
— Селиванов! Принять роту десантников! Пехота поможет Козлову!
Козлов действительно нуждался в помощи. Сначала, сразу после высадки десанта, все шло хорошо: морская пехота оседлала дороги, встретила бегущего врага ливнем пуль, засыпала минами и за несколько часов успешно перемолола не один его батальон. Но вот опустилась ночь. Между деревьев темнота стала непроглядной. Связь между ротами и взводами, действующими самостоятельно, сразу ухудшилась. Дрались на ощупь, высматривая противника при неровном дрожащем свете ракет. И тут на правый фланг батальона нечаянно напоролись войска фашистов, удиравшие с юга. Их встретили плотным огнем, но инерция толпы была так велика, что, получив удар в лоб, она не откатилась назад, а обтекла взвод, забурлила вокруг него, как штормовое море у одинокого островка. Вот тогда и попросил Козлов огня.
Матросы дрались упорно. Козлов стягивал свой батальон, бросал его на выручку окруженному взводу, но неравенство сил было слишком велико. Взвод, казалось, погибал.
Козлов еще раз позвонил Норкину, попросил усилить огонь.
Снаряды с бронекатеров и мины пехотинцев валили фашистов десятками, «катюши» заливали землю огнем, а волны бегущих все накатывались и накатывались на взвод, ежеминутно грозя захлестнуть его.
Но вот связист, сидевший у радиостанции, крикнул:
— Товарищ майор! Вас первый взвод вызывает.
Козлов схватил наушники и закричал в микрофон:
— Рудаков! Рудаков! Держись!
— Он застрелился, товарищ майор. Командую взводом я, старший матрос Березкин.
— Держись, Березкин, держись! Слышишь?
— Есть, держаться, — ответил Березкин, начал говорить еще что-то, но тут радиостанция замолчала.
— Что у тебя? — набросился Козлов на связиста.
— Не у меня, а у него, — тихо ответил тот.
Понятно. «У него» — в первом взводе — сломана радиостанция или убит радист… или сам Березкин. Какая же сволочь этот Рудаков! Ему людей доверили, а он застрелился!..
Но ни ругаться, ни жалеть о случившемся времени не было: фашисты по-прежнему наседали на взвод.
— Давай опять Норкина! — приказал Козлов.
В это время с берега и донеслось то затихающее, то вспыхивающее с новой силой протяжное «ура». Это шла в атаку пехота.
Ночь скрывала атакующих. Фашисты не знали, сколько их, и дрогнули, побежали, натыкаясь на штыки, матросские ножи, попадая под безжалостный огонь автоматов и пулеметов.
Когда небо на востоке заалело, побоище прекратилось. На дорогах догорали исковерканные машины. Среди зеленой травы грязными пятнами лежали фашистские трупы. Стонали, просили помощи раненые.
По недавнему полю боя шли Козлов и Норкин. Трупы, трупы, трупы… Они, как магнит железо, притягивали взгляды. Отворачивался от них матрос, а глаза его сами косили в сторону искалеченного человеческого тела, ощупывали труп, отыскивая ту рану, через которую вошла смерть.
Вот и первый взвод. В тельняшках, залитых кровью, лежат матросы.
Руки живых сами потянулись к фуражкам и бескозыркам.
— Товарищ майор! Первый взвод в количестве семи человек построен по вашему приказанию! — рапортует старшина второй статьи и отступает в сторону. Сзади него — короткая шеренга матросов. Короткая даже для отделения. Это весь взвод. Остальные лежат вокруг. У живых — осунувшиеся лица, злые глаза. Гимнастерки и брюки висят клочьями. Руки в крови, в грязи. Но автоматы блестят, как новенькие.
— Где младший лейтенант Рудаков? — спрашивает Козлов.
Старшина поворачивает голову в сторону куста. Там, под кустом, сжимая пистолет окостеневшей рукой, лежит бывший командир взвода. На виске у него запеклась маленькая струйка крови.
— Значит, сам? — спрашивает Козлов, носком сапога поворачивая голову трупа.
— Навалилось на него сразу несколько человек… Отрезали от нас… Думал — не выручим, — поясняет старшина.
Козлов и другие молча смотрят на того, кто еще вчера носил почетное звание офицера. Норкин не испытывает жалости к младшему лейтенанту. Это удивляет и беспокоит. Неужели он так огрубел? Он смотрит на товарищей и ни у одного из них не замечает ни жалости, ни сострадания.
— Пустышка! — вдруг слышит он за спиной шепот и оглядывается. Это сказал Копылов. В его глазах только презрение.
Глава шестая
«КАРУСЕЛЬ»
