— Дядя, а дядя, — теребит за китель Микола. — А мой папка партизан! Во!..
— Так куда путь держите? — спросил Баташов, когда волнение немного улеглось.
— До дому!
— В Паричи!
— А наша деревня вон! Еще крест церкви над огнем торчит!
Отвечали охотно, подробно, Баташов и Гридин узнали, что за несколько дней до начала наступления наших войск фашисты стали угонять людей на запад, сжигать дома тех, кто уходил в лес. Народ не пошел на запад — и запылали деревни.
— А как на ту сторону перебираться будете? — спрашивает Гридин.
— На ту сторону? Переберемся!
— На бревнышках! Или вплавь! Вода теплая!
— Может, лодку найдем!
Матросы жадно прислушиваются к этим репликам. Им, тоже оторванным от родных мест, понятна эта тяга к дому. Они о чем-то перешептываются, подталкивают Маратовского.
— Товарищ старший лейтенант, — говорит Мараговский, тихонько отводя Гридина в сторону. — Матросы говорят, что можно бы и перевезти. Ночку не поспим, зато драться завтра злее будем.
Гридин и Баташов согласились с предложением матросов. Заурчали моторы, и первые счастливцы зашли по трапам на палубы катеров.
Всю ночь работали катера, а люди все идут, идут, идут.
Яркое солнце вышло из-за туч дыма, обогрело опаленную боями землю, зашелестели ивы, и поднялись с болот розоватые клочья тумана. В ближайшей деревне заливисто запел петух.
С востока приближался нарастающий шум моторов. Скоро он заглушил пение птиц, стук топора, и из-за поворота реки появился дивизион Норкина. Отряд Баташова и два тральщика присоединились к нему и пошли дальше, неся на своих краснозвездных флагах отблески утренней зари.
Глава седьмая
ДАЕШЬ ПИНСК!
Противник отступал беспорядочно, катера флотилии часто натыкались на его отдельные части, останавливались, готовились к бою, но чаще всего, постояв немного, шли дальше: фашисты разбегались по лесам.
Во время одной такой остановки Гридин решил поговорить с Норкиным.
— Где комдив? — спросил Гридин, подымаясь на катер Ястребкова, над которым трепетал по ветру брейд-вымпел.
— В моей каюте, — ответил Ястребков.
— Спит?
— Кто его знает… По-моему, всех ловкачей, что к войне примазываются, каленой метлой из армии гнать надо! — В голосе Ястребкова звучала неподдельная страсть. Он, казалось, дрожал от гнева.
— Ты про кого? — насторожился Гридин.
— Будто сами не знаете!
— Конечно, нет. Ведь я ушел сразу после похорон.
— Вот голова моя садовая! Так все это без вас произошло? — удивился Ястребков.
— В чем дело?
— Опять Семёнов кашу заварил, — Ястребков увлек Гридина к носовой башне, усадил там на раскидной стульчик и продолжал — Сначала разговор у них шёл—лучше не надо! Откровенно говоря, мы все радовались, что они поладили. Ведь что ни говори, а нам, мелкой сошке, больше всего достается, если начальство на ножах.
— Слушай, Ястребков! Ты мне антимонию не разводи!
— Закругляюсь!.. Потом, слышим, Семенов на басах начинает петь: «Я гебе покажу! Мы в гражданскую!» Наш тоже не отстает и октавою его глушит: «Плевать я хотел на фальшивые приказы! Очковтирательство!»
— Да ну тебя! — рассердился Гридин, которому сейчас многословие Ястребкова казалось самым страшным пороком, и спустился в кубрик.
В кубрике темно. Броневые крышки иллюминаторов опущены, и свет падает только через четырехугольный входной люк. Еще одна узкая светлая полоска выбивается из-под, двери каюты командира катера, в которой расположился Норкин. Гридин направился к ней.
— Разрешите, Михаил Федорович?
— Входи, Леша, входи.
Внутри катера даже самый маленький матрос, чтобы пройти несколько шагов, должен согнуться почти под прямым углом. Так же, крючком, Гридин и вошел в каюту. Норкин, тоже не разгибаясь, приподнялся, пожал его руку и сказал:
— Ну, комиссар, давай думу думать. Или я чего-то недопонимаю, или… Ну, да ты сам разберешься…
Оказывается, после того как катера ушли к Паричам, Семёнов еще немного выждал, а потом спросил:
— Что в сводке сегодня показываешь? Какие потери у противника?
— Батальона два пехоты, тридцать пять грузовиков, около двадцати повозок и восемь танков.
— Как восемь танков? — ужаснулся Семенов. — Я своими глазами видел, что их там было больше десятка!
— Остальные подбиты летчиками и армейцами.
— А ты откуда знаешь? — Семенов накалялся все больше и больше.
— По записям в журналах боевых действий. Комендоры своего не упустят.
— Не упустят! — передразнил Семенов. — Что, у них снаряды меченые? Вот посмотришь, те (понимай — армейцы и летчики) и твои танки себе припишут!.. Включай все в свою сводку!
— Не могу.
— Приказываю!
— Очковтирательством заниматься? Дайте письменный приказ: «Включить в счет дивизиона все танки, оставшиеся на поле боя…»
— Конечно, Леша, он мне такого приказа не дал, — закончил Норкин и усмехнулся. Впервые Гридин видел такую усмешку: губы иронически скривились, а в глазах — недоумение, грусть и странная усталость. — Я не боюсь, Леша, ответственности… И смерти, пожалуй, не испугаюсь… Но другой раз, понимаешь, так невмоготу становится, что бросил бы все, сорвал офицерские погоны и зашагал рядовым в штрафную роту!.. Честное слово, рядовому во сто раз легче.
— Я не понимаю, Михаил Федорович, из-за чего ты так расстраиваешься? Ты абсолютно прав, и я вместе С тобой готов нести ответственность…
— Не в этом дело!.. Я голову, Лешенька, дам на отсечение, что он припишет себе эти танки!.. Плавучим батареям отдаст!.. А что, если у армейцев и летчиков такое же начальство? Представляешь, какая сводочка в Москву полетит? Закачаешься!.. А кого обманываем?.. Вранье мне надоело!
— Семёновых единицы…
— Единицы! Они всю картину искажают!.. Да, слушай дальше. — Норкин выкинул в иллюминатор изжеванный окурок и продолжал: — Посидели мы с Семеновым еще немного, он и попросил меня дать старый приказ на операцию у Здудичей. Я, конечно, вызвал секретчика. Семенов прочел приказ и дает мне вместо него вот эту бумажку.
Гридин прочел приказ и, не найдя в нем ничего предосудительного, недоумевающе посмотрел на
