попадали на землю, старались вжаться в нее. Несколько ничтожных секунд, на которые люди часто не обращают внимания, сослужили свою службу: катер, чиркнув днищем, юркнул за мысок — и запоздалый снаряд прогудел где-то за кормой.
Еще не успели прийти в себя от неожиданного спасения, а сзади уже раздалось несколько выстрелов и все стихло. Скоро, показались катера Ястребкова. Их пушки, казалось, задорно поглядывали на лес.
Прошли минуты радости, прекратились рассказы о том, как лейтенант «оглушил» фашистов чуркой. Волкова хвалили, превозносили за находчивость, приписывали ему такие мысли, каких у него и не было. А он угрюмо сидел на берегу в тени деревьев и слушал, как Норкин распекал Селиванова.
— Значит, местью увлеклись? — говорил Норкин, не скрывая злости и издевки. — Месть — дело хорошее. Но только тогда, когда мстит умный человек! А месть дурака — ему же самому боком выходит!.. Говори еще спасибо, что я послал тебя в паре с Ястребковым. И сам, и Наталье скажи, чтобы молилась за здоровье его!
— Понимаешь…
— Давно все понял!.. Честное слово, еще один такой ляпсус — спишу тебя на базу к Чернышеву. Да такого и туда нельзя: за один день все имущество разбазаришь!..
Долго отчитывал комдив Селиванова. Его слова били и по Волкову: ведь это он командир, ведь он в первую онередь был обязан заботиться о боеспособности катера.
— Сейчас принимай снаряды и догоняй нас, — закончил Норкин. — Только помни: такие ошибки один раз счастливо с рук сходят!
Майор Козлов, вытянувшись перед зеркалом, пегим от времени, осмотрел себя, собрал за спину складки гимнастерки, поплотнее надвинул пилотку и решительно зашагал К штабу бригады. Его батальон после прорыва фронта у Здудичей был придан бригаде Голованова. Борис Евграфович был зол на себя, а еще больше — на начальство, играющее батальоном, как жонглер шариком. Кажется, чего лучше: прорвали фронт, плохо ли, хорошо ли — сработались с Норкиным. Теперь бы только и преследовать, добивать противника. Так ведь нет! В самый горячий момент повернули батальон на Припять, и иди представляться новому своему начальству. Словно на войне и делать больше нечего.
А на себя Козлов злился за то, что по-прежнему волновался, являясь к начальству. В такие моменты все сразу на него наваливалось: боязнь, что лично он может не понравиться, что начальство пренебрежительно посмотрит на какой-то батальонишко (хотя он и полнокровнее другого фронтового полка). Но больше всего страшило—а вдруг отстранят от командования? Теперь не сорок первый год, много командиров, окончивших академию, в действующие части прибывает, и долго ли в резерве оказаться? Таких майоров, как он, Козлов, за годы войны много расплодилось. Правда, у него кое-какой боевой опыт накопился, но разве это учтут, если вопрос встанет принципиально? Другой раз личная симпатия начальства больше всего значит.
О своем новом начальстве Козлов ничего не знал, если не брать во внимание прощального напутствия Семёнова:
— Езжай, голубчик, езжай! Там сто раз меня с благодарностью вспомнишь!
Трудно верить, что есть ещё человек, после знакомства с которым будешь вспоминать Семёнова добрым словом.
Командира бригады Козлов нашел в просторной палатке, раскинутой среди сосен на высоком холме. Здесь все подчеркнуто мирно: и дорожки, посыпанные чистым речным песком, и часовые, прохаживающиеся на границе этого своеобразного лагеря, и главное — отсутствие людей, болтающихся без дела. Чувствовалось, что каждый знает свое место, свое дело и не слоняется как сонная муха в ожидании очередной кормежки или случайного приказания.
Дежурный офицер ввел Козлова в палатку. Там за настоящим письменным столом сидел адмирал. Казалось, что у него на голове парик: до того белы были его волосы. Адмирал стоя выслушал рапорт Козлова и сказал, протягивая через стол руку:
— Голованов… Садитесь и давайте поболтаем.
И на Козлова посыпались вопросы, которые, на первый взгляд, были только для того и заданы, чтобы «поболтать». Голованов спрашивал о том, как дошли, много ли отставших, какая погода на Березине, когда читали последнюю сводку и многое другое. Только позднее Козлов понял, чего адмирал хотел и что он добился своего: Борис Евграфович освоился с обстановкой, разговорился, увидел в адмирале не только начальника, но и человека. «Наблюдателен, не пустомеля», — так отметил про себя Голованов.
В самый разгар беседы полы палатки раздвинулись, на землю легла солнечная полоска и исчезла. Козлов почувствовал на своем затылке чей-то упорный взгляд. Но адмирал продолжал засыпать вопросами и оглядываться не было времени.
Вдруг две руки, как в детстве, обхватили его голову. Козлов рванулся и, чувствуя, что краснеет, взглянул на Голованова. Тот усмехнулся одними глазами.
— Никогда не думал, что у тебя в армии столько друзвей, — сказал он немного погодя.
— Пока только он, — ответил неизвестный. Голос его казался знакомым. Козлов пытался вспомнить, вырвать его из хора других голосов, возникших в памяти, и не мог.
— Да отпусти ты его! Он так вертится, что и уши у тебя в руках оставит! — наконец засмеялся адмирал.
Руки разжались. Козлов оглянулся. — Комиссар! Товарищ, Ясенев!
— Институт комиссаров упразднен! — смеясь, поправил Ясенев, но было понятно, что ему приятно слышать свое старое звание.
— Из души его никаким решением не упразднишь!.
— Мне выйти или остаться? — спросил Голованов, делая вид, будто тянется за фуражкой.
Больше часа длилась беседа, а Козлов ни разу не вспомнил о Семенове с благодарностью.
— Значит, мы с тобой так договоримся: сегодня на открытом партийном собрании ты всем подробно расскажешь о бое у Здудичсй? — подвел итог Ясенев.
Козлов не успел ответить. Голованов спросил его;
— Пьете, майор?
Козлов сначала растерялся от неожиданности, потом немного справился с волнением и решил отделаться шуткой:
— Воробей, говорят…
— Ясно, — остановил его Голованов. — До собрания будешь у меня в палатке под домашним арестом.
Теперь уже и Ясенев с удивлением смотрел на адмирала. Что за неуместная шутка? Человек только прибыл, осваивается и может понять ее превратно.
— Не понимаешь? — усмехнулся Голованов. — Пока вы разговаривали, я несколько раз слышал голос Чернышева, Он так и кружит вокруг палатки. Теперь ясно? Поймает майора, уведет к себе и с помощью катерников так накачает, что к собранию он и не проспится.
Ясенев откинулся на спинку стула и захохотал.
— Это точно!.. Да и госпиталь, наверное, во втором эшелоне не останется!
Так и не побывал у себя в части Козлов до собрания, которое началось в вечерних сумерках и кончилось около полночи. Борис Евграфович с интересом рассматривал собравшихся, прислушивался к выступлениям. Ему понравилось и то, как свободно выступали коммунисты с критикой, и как Ясенев и Голованов давали справки. В этом откровенном разговоре участвовали не начальники и подчиненные, а равные перед партией товарищи. Только у одних было больше жизненного опыта, знаний, и к их мнению все прислушивались.
Едва Ясенев сказал, что слово предоставляется майору Козлову, как зашумел лесок, люди зашевелились, устраиваясь поудобнее, и замерли. «Дружная часть — как пальцы одной руки», — отметил Козлов и начал рассказ. В лесу было темно. Отблески небольшого костра, за которым стоял Козлов, освещали только нескольких человек. Все они были незнакомы Козлову, и лишь майор интендантской службы сразу привлек его внимание. Он протискался сюда уже после того, как Козлов начал говорить, зашикал на матросов, заворчавших на него, и уселся на самом виду. Он внимательно выслушал все и лишь после этого спросил:
— А в чем особенно нуждаются катера? Я имею в виду снабжение.
