Боли он не почувствовал. Просто ему вдруг показалось, будто кто-то невидимый толкнул его в бедро. Вслед за ощущением толчка в ноге появилась тяжесть, по коже прокатилась горячая волна. Норкин навалился плечом на рубку и попробовал пошевелить пальцами ноги. В сапоге захлюпала кровь.
Землечерпалка уже рядом. Еще несколько минут, и она останется позади, обстрел прекратится… Но это через несколько минут. А пока мины все рвутся, их горячие осколки раздирают воздух и воду. Вот один из осколков впился в броню рубки. На пять сантиметров ниже — и нет головы.
Может быть, постучать в рубку? Стук услышат, откроют дверь и втащат его… А вдруг именно в этот момент, когда дверь будет открыта, и разорвется мина?.. Нет, лучше, потерпеть…
Странно ведет себя сегодня землечерпалка. Ее надстройка дрожит, качается из стороны в сторону… И берега тоже куда-то плывут, сливаются с водой, ползут к небу…
Норкин тряхнул головой. Все встало на свои места.
Когда катер проскочил землечерпалку, мина ударила в один из ее ковшей, и звук взрыва, сливаясь со звоном металла, долго плыл над рекой.
Дверь рубки распахнулась, высунулся сияющий Гридин и крикнул:
— Порядок, Михаил Федорович! Совсем было накрыл нас, да мы тоже не лыком шиты!
— Леша, помоги сесть, — тихо сказал Норкин, протягивая руку.
Гридин не разобрал слов. Но он увидел бледное лицо командира дивизиона, его руку, ищущую опоры, и выскочил из рубки.
— Куда, Михаил Федорович?
— В ногу…
— А еще? Весь реглан в дырах.
— Больше не зацепило…
А кругом уже толпятся матросы. Один притащил матрац, второй готовится наложить жгут, третий подносит к запекшимся губам кружку с водкой.
А голова кружится, кружится…
Мелко дрожит палуба катера, и каждый толчок рвет ногу, перетянутую жгутом. Норкин под полушубком полулежит на палубе, навалившись спиной на орудийную башню. Вон и родной дивизион. Катера уже встали на старую огневую позицию. На их палубах толпятся матросы. Один из них подносит к глазам бинокль. Что-то кричит. Из кубрика вылетает Ленчик, выхватывает у матроса бинокль.
Катера поравнялись.
— Мишка, — не то спрашивает, не то думает вслух Селиванов.
— Порядок, хлопцы, — говорит Норкин. Голос его предательски дрожит.
Шестнадцать километров от города до госпиталя. Чепуха, а не расстояние! Только не для раненого, который пластом лежит на вздрагивающей палубе. Его тело тоже дрожит, и боль с каждой минутой становится невыносимее. И Норкин еле сдерживался, когда катер наконец-то подошел к знакомой деревушке.
На берегу было пусто. Гридин спрыгнул с катера и побежал к операционной.
— Где врач? — спросил он у Натальи.
— Операцию делает, — ответила она и спросила в свою очередь — А зачем он? Может, я выручу?
— Комдива ранило, — ответил Гридин и решительно откинул полог палатки. Тазик выскользнул из рук Натальи.
Сковинский посмотрел на Гридина поверх очков. В его взгляде вопрос: «Зачем врываетесь сюда, молодой человек? Кто вам дал такое право?»
— Комдив ранен, — почему-то робея, повторил Гридин фразу, которую мысленно твердил всю дорогу.
— Какой?
— Норкин.
Зазвенел пинцет, ударившись о таз. Сковинский недовольно поморщился, посмотрел на побледневшую Катю и сказал:
— Пусть вас Селиванова заменит, — и когда Катя вышла — Какое ранение?
— Осколочное, в ногу.
— Немедленно на стол.
Норкина положили на стол. Он приподнялся и осмотрелся. Так вот как выглядит это таинственное место, где за последние дни побывало столько матросов… Обыкновенная палатка, стол, табуретки и металлическая коробка на шипящем примусе.
— Ну-с, как это случилось? Не первый год воюешь, голова на плечах, а сунулся под такой дурацкий осколок. Видишь, сам наружу просится. Мы его сейчас подцепим и выдернем! — ворчал Сковииский, а с Норкина уже сняли штаны, чьи-то умелые руки ослабили жгут.
— Только придется потерпеть. Обезболивающего у нас ничего нет, — опять ворчит Сковинский, мбя руки. — Все матросы терпели, так неужели комдив подкачает? Выдержим, а?
Норкину и больно, и стыдно, и смешно: кругом женщины, а он лежит на столе в чем мать родила, да еще и отвечать на такие глупые вопросы должен.
— Хотя у меня есть одно обезболивающее, от которого ни один фронтовик не отказывается. Дайте ему… двести граммов спирта.
Все приготовления закончены. Сковинский испытующе смотрят на раскрасневшегося Норкина и говорит:
— Для страховочки мы его все же прижмем.
Кто-то грудью ложится Норкину на ноги, а плечи нежно обнимает Катя. Норкин смотрит в ее глаза и успокаивается.
— Комдив, возьмитесь за плечи сестры и держитесь крепче. Она женщина с характером… Очень больно будет — кричите.
Норкин кладет руки на Катины плечи. Она крепко обнимает его и замирает.
Что-то холодное и острое входит в ногу… Пока еще можно терпеть… Боль пронизывает все тело. Норкин судорожно напрягается, закусывает губу.
— Миша… Мишенька, — шепчет Катя. На глазах у нее слезы.
Сковинский подошел к Норкину, локтем отстранил Катю, прильнувшую к груди любимого, и сказал, показывая зазубренный осколок:
— На память возьмешь или в утильсырье?
Боли не чувствовалось, по ноге разлилась необъяснимая легкость, и Норкин ответил, блаженно улыбаясь:
— В утиль! К концу войны авось ещё не один поймаю! Кто-то сдержанно фыркнул, а Сковинский погрозил пальцем:
— Ты мне эти штучки брось! И операцию делать не буду, и водки не дам! Несите в палату!
Норкин осторожно перебрался на носилки, улегся, закинул руки за голову. На улице носилки остановили матросы. Они появились неожиданно, плотным кольцом окружили санитаров.
— Сами донесем, — сказал Волков и прикрикнул на санитаров — А ну, отойди!
Санитары, разумеется, не стали спорить. Пусть несут, если охота. И снова, покачиваясь, поплыли носилки.
— Поправляйтесь, товарищ комдив! — услышал Норкин, когда его проносили мимо гауптвахты.
Это крикнул Мараговский. Норкин помахал ему рукой. Матросы свернули к реке.
— Не туда, товарищ лейтенант, вон куда надо, — подсказал один из санитаров Волкову, показывая на сарай, где лежали раненые.
— Думаешь, сам не знаю? — ответил тот.
Вот и катера. Они, как всегда, стоят дружной стайкой. Между ними — тральщик Мараговского. Широкий настил из нескольких трапов, положенных рядком, соединяет его с берегом.
— Осторожно, — предупреждает Волков, и еще несколько матросов берутся за палки носилок.
— Стойте! Немедленно прекратите безобразие! — доносится сзади голос Сковинского.
