Отдайте мне ваших детей!

~~~

Окончательное выселение проводилось в два этапа. Первый, более организованный, продолжался с 16 июня до середины следующего месяца. Затем последовал перерыв в две недели, в течение которых, казалось, жизнь вернулась в обычное русло. Потом депортациями занялись снова, и теперь речь шла уже не о нескольких поездах, увозящих людей за пределы гетто, а о полном Verlagerung.

Гетто целиком, с людьми, машинами и всем-всем-всем, следовало переправить в другое место.

Фронт был уже близко. Каждую ночь выла воздушная тревога, и, лежа без сна в квартире госпожи Грабовской, Роза ощущала, как взрывная волна от далеко упавшей бомбы тяжелой дрожью пробегает по стенам и сквозь ее собственное тело.

В последние недели Дебора Журавская работала на фарфоровой фабрике Туска, на углу Львовской и Жельной. Фабрика производила фарфоровые оболочки на предохранители и изоляторы; она была одним из предприятий, которые Бибов определил как kriegswichtig, и поэтому осталась в гетто несмотря на эвакуацию. Рабочее место Деборы было в самом конце тесного промерзшего барака, где она и еще несколько девушек стоя упаковывали готовые предохранители в квадратные картонные коробки. Двенадцать пробок в каждую коробку, которую потом закрывали, вставляя картонные листочки в диагональные прорези. Готовые коробки укладывали в картонную упаковку, по двенадцать коробок в каждой.

День за днем Дебора совершала эти нехитрые движения.

Однажды она не вернулась домой. Роза впоследствии признавалась, что не может точно сказать, когда сбежала Дебора: случилось ли это утром, по дороге на фабрику Туска, или ночью, или вообще накануне днем. В последнее время Дебора довольно часто пропадала, или «забывалась», как говорили на фабрике. Она выходила из упаковочной и брела в некогда знакомые и совершенно чужие переулки, которые начинались за фабрикой. Это могло случиться днем или вечером, после того как отзвучит фабричный гудок. Если это случалось днем, она обычно успевала пройти всего несколько кварталов; потом ее останавливали зондеровцы, требовавшие трудовую книжку. Если же Дебора «забывалась» после смены, то могла забрести довольно далеко, прежде чем какой-нибудь сосед или знакомый сообщал Розе, в каком квартале находится «ее девочка». Однажды Дебора даже перешла пешеходный мост на Балутах и бродила среди рабочих-краснодеревщиков по Друкарской; только по счастливой случайности Роза успела найти ее до того, как это сделали зондеровцы.

Но иногда Роза попросту слишком уставала. Десять часов в день в мастерской по пошиву униформы, где она пришивала подкладку к перчаткам и зимним шапкам; потом каждый вечер три часа в очереди, чтобы получить скудный паек или принести воды от водогрейки, постирать или отскрести лестничную клетку или пол. Роза так выматывалась, что падала на кровать и тут же проваливалась в сон. Просыпаясь на следующее утро, она, случалось, находила Дебору полностью одетой, сидящей на полу возле спального места и зачарованно глядящей на мух, садившихся с той стороны освещенной солнцем ткани, которой Роза затянула окно: перед тем как насекомые садились на ткань, их тени увеличивались, когда же мухи взлетали, тени уменьшались и удалялись. Значит, девочка блуждала где-то всю ночь, и Роза с ужасом думала, что будет, если она в своем помутнении подойдет слишком близко к проволоке и кому-нибудь из истомленных бездельем немецких часовых придет в голову пострелять.

Но Дебора «забывалась» не только в гетто; она могла заблудиться в доброжелательности или в своих собственных — или чужих — словах.

«Давайте, я помогу», — обезоруживающе-дружелюбно говорила она, когда госпожа Гробавская приходила с угольным ведром, и опускалась на колени, чтобы разжечь огонь. Дебора так же спешила помочь другим, как та девочка, которую Роза знала в Зеленом доме; однако нынешняя Дебора забывала о ведре с углем или водой через секунду после того, как отправлялась за ними, или с суеверным выражением таращилась на Розу, когда та объясняла, как лучше дойти до дому с фабрики. Слова опускались, как опускались мухи и прочие насекомые на ткань, натянутую на окно Розы. Просто тени, не имеющие отношения к предметам.

Роза заподозрила неладное лишь на второе утро, когда госпожа Гробавская принесла уголь, чтобы разжечь огонь, встала возле печки с большим совком и скребком для золы и вдруг вспомнила — «на днях кто-то приходил и спрашивал про Дебору». Роза спросила кто, но госпожа Гробавская, разумеется, понятия не имела. Откуда ей знать? В те дни вечно кто-нибудь приходил, уходил… Какой-то молодой тип — из зондер или вроде того, — вот и все, что она помнила.

* * *

В гетто все еще рассказывали историю о немой параличной женщине Маре, которая когда-то оказалась на Згерской перед заграждением из колючей проволоки и которую хасидский раввин Гутесфельд взял под свою опеку. Каждый божий день процессию, состоящую из реба Гутесфельда и его hilfer'а, видели с парализованной на примитивных носилках, и люди тайно приходили в молельный дом на Лютомерской или в синагогу, устроенную в старом кинотеатре «Сказка», ибо распространился слух, что она — дочь цадика и наделена даром излечивать.

Но никто никогда не видел, чтобы она говорила или хоть шевельнула рукой или ногой.

Потом нацисты начали Gehsperre, и жители гетто в страхе сидели по домам, ожидая, когда зондеровцы и эсэсовцы придут за их стариками и детьми. Последних пожилых раввинов депортировали, и люди были уверены, что праведницу тоже увезли из гетто — если только не пристрелили на месте.

Но вот пошел слух, что ее видели. Это было на третий или четвертый день после введения комендантского часа; полицейские из зондеркоманды Гертлера, сообщившие о явлении женщины, просто оцепенели от страха. Ибо видели, что параличная идет выпрямившись, на своих ногах, но не прямо вперед, а опираясь на стены зданий; иногда она падала, но тут же снова поднималась. Потом выяснилось, что и другие замечали эту женщину. Говорили, что она пробирается в дома через закрытые двери; проходя по этажам, она касалась мезузы на дверных косяках, и некоторые якобы даже впускали ее, и она пророчествовала, что Бог Израиля пребудет со своим народом в час исхода, будь то исход из Вавилона или Мицраима. И если один из племени Израиля погибает в пути, то словно бы погибают все, говорит пророк. Но один-единственный погибший все же не может уничтожить всех. Ибо ни один камень нельзя отсечь от скалы без того, чтобы не повредить скалу, но если отсечь камни — скала сохранится. Племя Израилево несокрушимо. Так говорила она.

Перед переселением, предстоявшим на этот раз, тоже были люди, по ночам бродившие из дома в дом. Но они едва ли были святыми и не произносили, подобно женщине Маре, многообещающих речей о несокрушимой скале Сиона и Эрец-Исраэле; они говорили о столь желанной для каждого жителя гетто возможности хотя бы перед отходом последнего транспорта наесться досыта. Роза сама слышала, как они ласково шепчут за куском красной ткани, которую она натянула вместо окна: «Drai!..» Или: «Drai en а halb!..»

Дебора все не возвращалась, и с каждым днем у Розы крепла уверенность в том, что девочка пала жертвой кого-то из этих шептунов — торговцев душами.

Дело обстояло так.

Бибов настаивал, что как можно больше фабрик должно продолжать функционировать, поэтому все Ressort-Leiter’ы получили задание составить списки: каких рабочих они считают незаменимыми, а без каких, по их мнению, можно обойтись. На основании этих списков специальный Inter-Ressort Komitee потом решал, каких рабочих вышлют следующим транспортом, а какие продолжат работать в гетто. Предприятие могло «выкупить» рабочего у комитета, подав специальное прошение или если Бибов решал, что продукция именно этого предприятия особенно важна.

Так происходила безостановочная торговля людьми.

Иные директора фабрик могли дать до десяти «незначительных» в обмен на одного хорошего