Отдайте мне ваших детей!

был из тех, кого Гертлер «купил».

Она села возле недовольного шофера; Гертлер сидел справа. Двое зондеровцев помогли доктору Элиасбергу взобраться в кузов. Элиасберг ехал с ними, потому что Гертлер сказал: в загоне очень нужны врачи. Потом водитель со злостью дернул дребезжащую ручку коробки передач и вывел машину назад, на разбитую дорогу.

Регина не была в этой части гетто с тех пор, как вступил в силу закон о комендантском часе. Тогда на улицах царила отчаянная давка — люди пытались добыть еды, которой хватило бы дольше чем на пару дней. Теперь гетто выглядело как зона военных действий. Двери подъездов и ворота были открыты настежь, на вытертых до блеска булыжниках валялись книги, талесы и сетки кроватей, из окровавленных перин разлетались перья. Она пока не заметила ни одного немецкого часового — только заграждения, сдвинутые в сторону явно в величайшей спешке.

Уже на Лагевницкой их задержал офицер шупо; когда машина подъезжала к посту, он велел одному из часовых шагнуть на мостовую и остановить ее. Коротко взглянув на Гертлера, желтая звезда которого, естественно, бросалась в глаза, он повернулся к шоферу и потребовал документы. Водитель, чьи обязанности сейчас выяснялись, нервно совал в опущенное окно бумажку за бумажкой. Жандарм отошел в сторону, проверил документы, потом вернулся и задал вопрос Гертлеру, который ответил по-немецки — трескуче-быстро и неожиданно властно:

— Der Passierschein ist vom Herrn Amtsleiter personlich unterschrieben.

— С Божьей помощью вы увидите, что нам удалось спасти большинство, — сказал он Регине на идише; постовой вернул шоферу документы и — непонятно почему — отдал честь, пропуская машину.

Они медленно подъезжали к району, который Гертлер называл optgesamt — «загон». Место это представляло собой огороженный двор, окруженный похожими на казармы жилыми домами, такими старыми, что кое-где обрушились стены; там, где не висели защищавшие жильцов от жары и мух простыни и одеяла, виднелись переполненные, как улей, квартиры. Вдоль высокого дощатого забора, поставленного перпендикулярно улице, слонялись бывшие Funktionstrager гетто: административный персонал из социального отдела и Arbeitsamt; kierownicy; чиновники из полиции и пожарной команды, их жены и дети. Теперь они с подавленным видом теснились у калиток, глядя на царящую по ту сторону ограды разруху.

Напротив располагалась больница — или то, что раньше было больницей, — разграбление которой продолжалось прямо на глазах у сидящих взаперти еврейских функционеров.

Капельницы, смотровые столы, кушетки, медицинские шкафы — все, что можно унести, — выносили солдаты, а их явно пьяные командиры расхаживали вокруг, указывая и приказывая. Подогнали несколько высоких длинных телег, в которых белая гвардия перевозила муку и картошку, и теперь при помощи оставшегося больничного персонала команда нанятых для этого еврейских чернорабочих, надрываясь, грузила мебель. «Vorsicht bitte, Vorsicht!..» — кричал один из офицеров, пытавшийся руководить работой; сам он при этом примера осторожности не подавал — его шатало по битому стеклу из стороны в сторону, и ему приходилось хвататься за стену, чтобы удержаться на ногах.

Та же густая, маслянисто-душная вонь, которую Регина учуяла от одежды Гертлера, отчетливо разливалась в здешнем воздухе — запах гари, как от нагретых испаряющихся химикатов. Может быть, эта вонь шла от разграбленной больницы, или что-то попало в огонь, горевший в яме возле погреба, в глубине двора. Возле костра, дым от которого черной тучей поднимался к безжалостному, почти бесцветному небу, потерянно бродили без дела голодные дети — мальчики в пиджачках и коротких штанишках и девочки в когда-то наверняка безупречно белых платьях со шнуровкой и с огромными бантами в волосах. На каждом свободном клочке земли громоздились горы, штабели чемоданов и саквояжей, а в тени этих драгоценных гор багажа сидели и лежали группки взрослых. Ее отец тоже сидел, или, вернее, полулежал, на старом складном стуле, обратив лицо к поднимающемуся вверх черному дыму Кто-то милосердно положил ему на темя носовой платок, чтобы защитить лысую голову от солнца. Но лицо уже обгорело, а рука, лежавшая на подлокотнике ладонью вверх, распухла вдвое.

Наверное, рассказал отец, руку сдавили или ее чем-то прижало, когда утром их загоняли в машины, — он не помнил. В палату вдруг набилось полдюжины орущих немецких солдат. Это случилось на рассвете, задолго до того времени, когда санитарки приходили опорожнять судна. Некоторые — из ходячих — пытались бежать, но таких сразу хватали солдаты или еврейские politsajten, которых поставили в качестве часовых в каждом коридоре. Потом всех, кто был в палате, не разбирая, могли они держаться на ногах или нет, выгнали через главный вход и зашвырнули в высокие прицепы.

Больше он ничего не помнил. Помнил только, что Хаим наконец пришел. Какое это было облегчение, когда Арон Вайнбергер наконец увидел своего зятя!

— Хаим, Хаим! — закричал он ему с высокого прицепа.

Но Хаим Румковский ничего не видел и не слышал. Он коротко переговорил с каким-то командиром СС, после чего скрылся в здании больницы.

— А Беньи? — Регина схватила отца за плечи, она почти трясла его.

Но Арон Вайнбергер под белым платком все еще видел только своего зятя:

— Хаим как будто стал нам совсем чужим. Как будто больше не видел нас. Ты можешь объяснить это, Регина? Как же так — он просто перестал видеть нас?

Гертлер медлил возле засова, запиравшего вход в загородку, обмениваясь шутками с еврейскими часовыми; но вот подошли двое одетых в гражданское немцев из администрации гетто, и Гертлеру пришлось снова «отойти на пару слов». Пока Гертлер беседовал с немцами, Регина пыталась поднять отца, подхватив его под мышки. Она попросила шофера помочь, потому что отец не держался на ногах, но тот лишь опасливо отошел подальше. Он не решался действовать при немцах.

Потом Гертлер вернулся. Когда они снова сидели в машине, Регина спросила, нельзя ли проехать дальше, в больницу на Весолой. Гертлер покачал головой: это невозможно. Там все оцеплено.

— А Беньи? — умоляюще сказала она.

Он пообещал навести справки. Наверняка кто-нибудь знает, куда его увезли. Он постарается его найти.

Когда они ехали назад по улице Мярки, она заметила, что лестницы, которую господин Таузендгельд приставил к стене, чтобы заглядывать в спальню Хаима, уже нет; да и сам господин Таузендгельд вернулся на dzialke Юзефа и Елены и стоял там посреди авиариума, в окружении сотен крылатых существ, носившихся вокруг его воздетой правой руки. И внезапно она увидела, как мал и бессмыслен мир Марысина, жителями которого они стали: кукольный домик на краю пропасти. Хаим спустился вниз, отказавшись от своей добровольной изоляции, и теперь сидел на кухне, положив локти на стол. Напротив него сидел ganef лет одиннадцати, с узкими наглыми глазками. Глаза уставились на нее, едва она перешагнула порог; в ту же минуту мальчик открыл рот, и председатель сунул туда еще кусок испеченного госпожой Гертлер, посыпанного корицей и сахарной пудрой яблока, которое Хаим для верности окунул в миску со свежевзбитыми сливками.

~~~

Регина возненавидела мальчика с первой секунды — тихой, темной, иррациональной ненавистью, в которой она никогда бы не призналась и уж тем более не осознала бы и не попыталась объяснить.

Дело было не в том, что мальчик говорил или делал. Достаточно того, что он просто был. То, что должно было жить в ней, жило вне и помимо нее, не было плодом ее тела, и с того дня, когда он в первый раз уставился ей в лицо, это чувство не отпускало ее ни на секунду. Она не выносила, когда кто-нибудь так на нее смотрел. Вдруг оказалось, что щит улыбки, которым она закрывалась от посторонних, чтобы избежать вторжения, никоим образом не защищает ее.

Но кого он видел?

Что он видел?