Когда комендантский час отменили, власти разрешили им переехать из бывшего административного здания Центральной больницы в скромные комнаты на Лагевницкой улице. Напротив их нового жилища находилась одна из немногих работающих аптек, которую председатель использовал как
В первые месяцы после появления мальчика в доме председатель беспрерывно жаловался на боль в груди и объявил, что единственный способ облегчить ее — полежать немного рядом с мальчиком; Регина потом часами лежала без сна в темноте, слушая их приглушенное перешептывание и деланно-радостный смех Хаима.
В их новое жилище люди приходили и уходили, как это было на старой квартире в ныне разрушенном здании больницы. И Давид Гертлер продолжал наносить визиты, с детьми и женой. Однако было ясно: отношения между председателем и его бывшим протеже сильно изменились. Гертлер не упускал возможности указать, что устройство
Сначала Хаим пытался защищаться.
Внешне Гертлер как будто терпел выговоры, но все понимали: даже если бы председатель не сделался невидимкой в дни, когда
Когда первая аудиенция окончилась, Регина заметила, что молодой шеф полиции оставил двух человек из собственной службы охраны у дверей их нового жилища. Еще двое телохранителей в дополнение к тем шести, которые уже были у презеса. С этого дня, поняла она, обо всех передвижениях ее или Хаима будут докладывать напрямую в штаб Гертлера, а оттуда, в свою очередь, — в гестапо на улице Лимановского. Это, конечно, тоже было причиной частых визитов Гертлера, хотя Регине и не хотелось об этом думать. Председателя взяли под опеку. Таково было единственное последствие всех его усилий, предпринятых, чтобы любой ценой «спасти детей».
Чего бы она только не отдала, чтобы вернуть Беньи, хоть на несколько часов!
Иногда во второй половине дня Гертлер освобождался от своих утомительных обязанностей и приходил в квартиру на Лагевницкой выпить с Региной чаю в комнате, которую они с Хаимом договорились считать
И все могло бы быть по-настоящему. Если бы не мальчик.
Все время, пока она беседовала с господином Гертлером, мальчик отирался поблизости.
Она просила госпожу Кожмар занять его чем-нибудь, но не проходило и двух минут, как мальчик опять был в комнате. Она слышала его тяжелое сопение за спинкой кресла, видела, как он корчится в тесном пространстве между сиденьем и полом. Именно из-под стула он, взяв крепкие веревочки, привязал их туфли — ее и господина Гертлера — к ножкам кресла.
завыл он голосом, который показался ей копией голоса Беньи. Беньи кричал так, когда она была маленькой, — пронзительно, почти срываясь на фальцет.
На мгновение у нее почернело в глазах.
Регина не помнила, позвала ли она госпожу Кожмар или госпожа Кожмар примчалась сама. Во всяком случае, в следующую минуту мальчика уже утащили прочь, а смущенный Гертлер стоял в прихожей, встревожено барабаня пальцами по полям шляпы:
Естественно, она понимала, что Хаим любит этого мальчика любовью, несколько отличной от отцовской любви.
Но что это за любовь?
Он мог часами не выходить из комнаты, которую выбрал для их уединения и где он, сидя или лежа, ласкал и кормил мальчика. Но бывало и так, что он как будто обижал мальчика и только и делал, что ругал и порол его. Удивительно, что ребенок так легко приспособился к побоям. Он усвоил и суровость председателя, и его вечное недоверие ко всем и вся.
Так мальчик стал точной копией отца. Когда председатель отсутствовал и некому было баловать его, он с надменным видом валялся в кровати, разложив на груди и животе собственноручно сделанные изображения отца, и тянул:
Но двери квартиры наконец открывались, председатель возвращался, и эти двое снова укладывались рядышком, окруженные ореолом своей извращенной любви.
И она — отверженная, чужая — страстно желала одного: чтобы кто-нибудь увел ее отсюда.
Но мальчик жил и своей собственной жизнью.
У него была внутренняя жизнь, какой бы отвратительной она ни выглядела.
Рисунки служили тому доказательством.
Если он не разбрасывал рисунки вокруг себя, валяясь в постели, то хранил их в сундучке, который подарил ему Хаим и который был его тайной.
Однажды, когда мальчик занимался с Моше Каро, Регина вытащила сундучок из-под кровати и взломала замок отверткой.
Она считала, что имеет на это право.
В сундучке лежали не только бумага, карандаши и цветные мелки, но и собрание аптечных пузырьков с неопределенным содержимым, а также несколько свертков — матерчатых и бумажных, — перевязанных грубым шнурком. Она развернула один. Внутри оказались крошечные медовые печенья, которые госпожа Кожмар подавала на прошлом приеме.
На секунду она забыла про пузырьки и уставилась на рисунки. На одном из них был изображен Хаим с тремя волосатыми отростками вместо рук и ног. Вместо лица — красная распухшая тыква, покрытая странными женскими волосами, которые свешивались до самого пояса. Возле туловища председателя было ее собственное изображение — с королевской короной, но окруженное морем багряно пылающего огня.
Тут ей стукнуло в голову, что в пузырьках яд, печенье отравлено и мальчик собирался подложить его на стол, когда никто не видит. Рисунок ее головы, объятой пламенем, само собой, изображал, как она горит в геенне.
Естественно. В этом и состояла тайна: мальчик вознамерился отравить их всех.
Но где он взял яд?
