«Сегодня, около 11.30 утра, по гетто, словно пожар, распространился слух:
„Вы староста евреев? Как ваша фамилия?“ Председатель сообщил, как его зовут, после чего полицейские сказали: „Давайте поговорим без посторонних“ — и шагнули в его кабинет. Двое посетителей, которые в эту минуту находились у председателя — Моше Каро и Элиаш Табаксблат, — немедленно покинули кабинет.
Беседа офицеров с председателем продолжалась около двух часов. В 11.30 председатель в сопровождении людей из службы безопасности отбыл в направлении города.
Сначала никто не понял, что произошло. Но к семи часам вечера председатель все еще не вернулся, и сердце гетто тяжело забилось. Люди начали собираться на улицах, чтобы обсудить происходящее.
Лошадь и коляска председателя, как всегда, стояли возле канцелярии, экипаж оставался там и ночью, при этом ничего не сообщалось. Многие были уверены, что председателя увезли в Позен.
Покидая Балутер Ринг, председатель успел сказать доктору [Виктору] Миллеру, случайно там оказавшемуся: „Если что-нибудь случится, не забудьте: самое главное — распределение продуктов. И ничто другое“. Председатель выглядел очень сосредоточенным.
В эти тяжелые часы многие вспомнили о деле Гертлера. Однако разница между этими двумя случаями огромна. Гертлер был популярной в гетто личностью. Но теперь — тут все были согласны — речь шла об Отце гетто. Ужас был в крови у каждого. Никогда еще людям не было так очевидно:
Только узкому кругу посвященных председатель впоследствии рассказывал, что же произошло в течение тех двух суток, на которые он исчез из гетто. Сначала он решил, что люди из службы безопасности привезли его в администрацию гетто на Мольткештрассе, но, рассказывая потом о своих приключениях, он уже не был так в этом уверен. Отчетливо он запомнил одно: его ввели в двери столь высокие, что не видно было, сколько от верхней притолоки до потолка, и с позолоченной лепниной. Он попал в большую комнату, где за длинным столом сидели пять «высокопоставленных господ»; зеленые абажуры висели так низко над столом, что дым, плывущий в свете ламп, совершенно скрывал лица. Ему никого не удалось рассмотреть, хотя в ту минуту (по его словам) все взгляды были устремлены на него.
Адъютант щелкнул каблуками и выкрикнул:
Краем глаза он все же заметил, как вошли люди из службы безопасности с бухгалтерскими книгами, которые ему велено было взять с собой, и как эти книги теперь передавали друг другу немцы за столом. Кто-то как будто кашлянул или тихо рассмеялся:
Бухгалтерские книги наконец добрались до человека, сидевшего с левого края. Тот рассеянно пролистнул пару страниц, после чего продолжил изучать Румковского сквозь очки с толстыми стеклами, одновременно беспрестанно облизывая нижнюю губу. «Это был, — рассказывал Румковский, — как я потом понял, оберштурмбаннфюрер СС Адольф Эйхман»; человек справа от него, в очках в роговой оправе, был гауптштурмфюрер СС доктор Макс Хорн из Административно-хозяйственного управления СС (именно по его инициативе собрался комитет); возле него сидел оберфюрер СС доктор Герберт Мельхорн из Позена, занимавшийся еврейским вопросом в Вартеланде. Однако никто из присутствовавших, естественно, не представился; никто из них вообще не сделал и не сказал ничего — они только позванивали стаканами, откашливались или проводили языком по деснам. (Как будто им, скажет потом Румковский, вполне хватило просто посмотреть на меня.) Тут высокие двери открылись снова, вошел ординарец, вскинул в приветствии правую руку и доложил о прибытии амтсляйтера Бибова. К тому времени Румковскому уже приказали покинуть кабинет; прежде чем у него за спиной закрылись двери, ему удалось уловить лишь несколько отрывистых вопросов, на которые Бибов, как расслышал Румковский, ответил, что производство гераклитовых плит идет полным ходом,
Румковский ждал в приемной. Вдоль стены, под портретом фюрера, стояли низенькие деревянные скамейки. Румковский уселся на краешек одной из них. Так как его пребывание в кабинете оказалось коротким, он полагал, что его выпроводили лишь на время и скоро снова позовут. Но время шло, а ничего не происходило — только голоса за дверью стали громче. Вскоре он услышал дребезжание стакана и сдержанный, но решительный стук сапог, шагавших по скрипящему полу. Эсэсовец-часовой быстро переводил взгляд с него на дверь, словно не знал, что делать с этим евреем, которого высокопоставленные господа выпихнули к нему. И ни одной сигареты, рассказывал потом Румковский; с собой у него оказалось только два сухаря, которые ему удалось второпях прихватить из оловянной банки, которую Дора Фукс держала у себя на столе, но он не решался достать их, боясь произвести недостойное впечатление: «старый еврей жрет».
Вдруг из кабинета донесся взрыв смеха, дверь распахнулась, и показалось лицо Бибова — сначала недоуменное, потом испуганное:
Бибов быстро обеими руками прикрыл за собой двери, потом предостерегающим жестом прижал палец к губам. Он повел Румковского вниз по лестнице, по темному коридору в маленькую освещенную комнату, дверь которой закрыл за собой с заговорщическим видом.
Румковский затруднился бы объяснить происходившее в комнате даже самым близким и доверенным людям. Может быть, у него просто не нашлось слов, чтобы описать то чувство доверия, которое, как ему показалось, установилось между ним и Бибовым. Как несколько лет назад, когда не существовало еще никакого «производственного процесса», когда и в помине не было никаких
Однако теперь их беседа оказалась не столь приятной, сказал Румковский и попытался, как мог, пересказать то, что доверил ему Бибов. В Берлине решили, что из-за военных расходов содержать администрацию гетто в нынешнем размере невозможно, ее следует реорганизовать, а «незаменимым» прежде личностям вроде Риббе и Чарнуллы придется покинуть Лицманштадт, чтобы служить в армии.
