Отдайте мне ваших детей!

Хамбургерштрассе, 40, для прохождения специально созданной медицинской комиссии.

Гетто Лицманштадта, вторник, 8 февраля 1944 года

X. Румковский, председатель юденрата

Никто из прочитавших это распоряжение не мог избавиться от мыслей о szper’e, свирепствовавшей полтора года назад. Председатель, конечно, юлил, уверяя, что теперь все совершенно по-другому, что речь идет только о работе (а о чем же шла речь в прошлый раз?), что все оставшиеся — в безопасности. Но если он не говорил правды тогда, почему люди должны верить ему теперь? К тому же ходили упорные слухи о том, что гражданское управление гетто прекращается и что вся промышленность будет скуплена недавно организованной СС компанией под названием «Остиндустри», которая намеревается вывезти всех трудоспособных евреев, независимо от возраста, тем самым практически превращая гетто в концлагерь. Презес согласен с этими планами, возможно, он даже стоит за ними, так как это позволит ему раз и навсегда расквитаться с врагами и вернуть себе власть.

Поэтому никто не откликнулся на его призыв.

Через два дня, утром 10 февраля 1944 года, на медицинское освидетельствование на Хамбургерштрассе явились тринадцать из искомых полутора тысяч рабочих.

Через два дня число возросло до пятидесяти одного.

Остальные затаились.

Рабочие не появлялись и на своих рабочих местах, они не отмечали даже ежедневные талоны на суп. Председатель пригрозил отнять у них трудовые книжки и продовольственные карточки. Но и это не помогло. Утром 18 февраля стало известно, что в Центральную тюрьму забрали в общей сложности 653 человека. Этого было достаточно для отправки первого транспорта даже без учета тех, кто угодил в камеры раньше.

В тот же день председатель объявил в гетто комендантский час.

На ночь опечатывались все фабрики, все раздаточные пункты запирали, а зондеровцы ходили по домам. Они взламывали и обыскивали квартиры, подвалы и чердаки; тех, кто не был отмечен как не подлежащий высылке или не мог предъявить действующее рабочее удостоверение, забирали в Центральную тюрьму. Говорили, что всё происходит точно как во время di groise shpere. Только на этот раз грязную работу выполняли сами евреи. Никто не видел ни одного немецкого солдата, ни одной немецкой винтовки.

* * *

Когда-то Якуб Вайсберг зарабатывал себе на пропитание, роясь в поисках угля возле старой обжиговой печи на углу Лагевницкой и Дворской. При этом ему приходилось выдерживать конкуренцию с сотней других ребят и отечных взрослых, которые околачивались возле печи в надежде украсть мешок угля у измученных детей. (Иногда Адам Жепин приглядывал за ним с крыши мастерской, иногда нет.)

Но теперь все изменилось.

Пару месяцев назад Якуб стал счастливым обладателем небольшой тележки — простой тележки с двумя туго вращавшимися колесами и короткими оглоблями. В тележке он хранил инструменты, при помощи которых его дядька Фабиан Цайтман перед войной мастерил кукол в ателье на Гнезненской. Шила, молоток, отвертки — все, что может понадобиться, чтобы наточить нож или согнуть железную кочергу. Якуб Вайсберг ходил по дворам и предлагал эти услуги. Еще у него были с собой пара-тройка оставшихся от дядьки пальцевых кукол и марионеток. Сначала он хотел продать кукол или хотя бы то, из чего они сделаны, — ткань, дерево, стружки или проволока наверняка на что-нибудь бы сгодились. Но потом мальчик решил, что продавать кукол необязательно, так как благодаря тележке его отцу удалось добиться согласия своего Ressort-Leiter’a на то, чтобы Якуб помогал развозить продукцию столярной фабрики.

Благодаря тележке.

Именно в то время, в конце зимы — начале весны 1944 года, в гетто по заказу берлинского министерства военной промышленности начали производить Behelfshauser. Эти эрзац-дома предназначались для немецких семей, чьи жилища после бомбардировок союзников превратились в обломки и пыль. Все необходимое для домов производилось в гетто. Не только уже упомянутые гераклитовые плиты (та самая чудодейственная смесь цемента с опилками, которую восхвалял Бибов), но и двери, элементы крыш и стропила. Никогда еще за четырехлетнюю историю гетто предприятия не работали так быстро и не производили так много. Фабрики, работавшие на выполнение заказа, ввели третью смену; пилы и рубанки не простаивали ни одного часа; и когда штамп Центрального бюро по трудоустройству оказывался в твоей трудовой книжке, никто уже не спрашивал, кто ты и откуда — тебя отправляли на производство немедленно. Так как у Якуба была тележка, его отправили на склад бревен на Базарной улице, откуда сотни кубометров древесины ежедневно увозили сначала на пилораму на Друкарской, а потом по мастерским на Пуцкой и Ужендничай улицах.

Это были странные дни.

Гетто, в котором вырос Якуб, было местом, полным тревоги и тесноты. Теперь целые кварталы словно сковала льдина недоброй тишины. Якуб мог стоять со своей тележкой посреди обычно переполненной народом улицы — и слышать только пустой стук дождевых капель по натянутому брезенту и сам дождь — шепот, который вырастал из влажной земли. Когда еще вокруг него бывала такая тишина, чтобы он мог уловить почти неслышное журчание дождя?

В эти дни на улицах были только зондеровцы. На каждом углу, заложив руки за спину и широко расставив ноги в высоких сапогах, стояли дежурные. Иногда по одному, иногда группами по четыре-шесть человек, словно готовились штурмовать квартал. Несколько раз он видел, как они волокут кого-то — человека или то, что когда-то им было, а теперь больше напоминало куклу Цайтмана с болтающимися ногами. Еще одного их тех, кто предпочел отсиживаться в дровяном сарае или угольном подвале, чтобы не являться на работу по приказу председателя.

Если Якубу случалось остановиться на улице во время такой облавы, то и ему доставалось от зондеровцев. Их лица были искажены от ярости, которая ежедневно изливалась на других, глумливого выражения безграничной власти и чего-то вроде неясного стыда:

«Rozejsc sie, rozejsc sie! — Разойтись, разойтись!»

Он, одиннадцатилетний, ничего не понимал. Откуда такая тишина в местах, где час за часом раздавались шершавые резкие звуки пилы и рубанков, а люди бегали, сбиваясь с ног? Как могли двое рабочих синхронно наклоняться и поднимать за два конца штабель досок, пока третьего, с окровавленной разбитой головой, тащили прочь две сильные руки в униформе? Да на него даже не обращали внимания.

И вот из этого непонятного, тревожно-тихого пейзажа выехала телега Байгльмана, на неохотно, туго поворачивающихся колесах.

Настройщик, по своему обыкновению сидевший, балансируя, сзади на горе реквизита, спрыгнул на двор фабрики и откинул брезент с таким пафосом, словно раздвигал театральный занавес. За куском красной ткани оказалось фортепиано, на нем и вокруг него стояли и лежали низкие тубы и тромбоны с раструбами, обложенными тюфяками и старой диванной набивкой, с блестящими клапанами и зажимами, замотанные в грязные тряпки, словно замерзшие дети. Контрабас в клеенке. Скрипичные футляры лежали один на другом, как гробики.

В лице настройщика было что-то хищное, когда он рассказывал о немецком юношеском оркестре, состоящем исключительно из членов гитлерюгенда; оркестр организовали в Лицманштадте несколько недель назад, и его руководитель потребовал, чтобы инструменты оркестру обеспечил богатый Judengebiet города. Едва руководитель оркестра сделал такое «предложение», как Бибов приказал председателю издать декрет, по которому все имеющиеся в гетто музыкальные инструменты следовало немедленно сдать в приемный пункт на Бляйхервег. Из Лицманштадта прислали оценщика-немца. Он разделил инструменты на три группы — совершенный хлам, не пригодные для игры и приличные — и за