и непугливых.
Они не боялись взлетавших и приземлявшихся самолетов, людей, распиливавших стволы сухостойных дубов, коров, которые паслись поблизости ранней весной. Мало того, орел часто и подолгу сидел на своем любимом дереве, около которого я оборудовал наблюдательный пункт, выбрав пенек для зрительной трубы и пенек для сидения. Объектив трубы так приближал гнездо, что на нем можно было разглядеть комара.
Орлы построили гнездо на крепком дубу, стоящем на скате неглубокой балки, сложив в тройной развилке основательный помост из сухих веточек. Место было неягодное и неохотничье, птицам никто не мешал, пока в минувшую зиму рядом с балкой не вырубили двухгектарную делянку. Орлиный дуб в нее не попал, но оказался крайним деревом. Возвратившись в апреле к гнезду, пара нашла его таким же, как оставляла. Уважаемый сосед ворон уже кормил птенцов, лес был полон овсянок, зябликов и дроздов, и орлы не стали искать нового места, затевать новое строительство, хотя их дерево стояло теперь на опушке.
Орлы-карлики отличаются от остальных орлов не только ростом. У них редкостная в птичьем мире особенность окраски: орел и орлица одной пары могут иметь одинаковый до последнего перышка наряд, или же одна птица одета в коричневое платье, другая — в такое светлое, что в полете издали выглядит снизу совершенно белой, только полетные перья в развернутых крыльях настолько контрастны с остальным оперением, что кажутся черными. Окраска перьев не зависит ни от пола, ни от возраста. В этой семье орлица была светлой, орел — темным, а у карликов, живших за Доном, наоборот, рослая самка носила коричневый наряд с узкими белыми «эполетами».
Орлица чуть ли не вдвое массивнее орла, который имеет рост с ворону. (Однажды я видел орла- карлика в окружении двадцати восьми ворон, и сравнить их было нетрудно.) Но и при таком малом росте стать у них орлиная, и тот, кто знает больших орлов, без ошибки отнесет к их племени и карликов. И посадка у них орлиная, и взгляд тоже, и перья на затылке топорщатся по-орлиному, и ноги оперены до пальцев, и при вороньем росте совсем не вороньи крылья. Полет на таких крыльях великолепен и легок. Порой величав, как у большого орла, порой стремителен, как у сокола, и маневрен, как у ястреба. Восхитительны апрельские воздушные игры пар карликов, когда в чистом весеннем небе птицы словно состязаются в скорости и ловкости. Набрав в три-четыре витка высоту, орлы по очереди бросаются вниз, складывая крылья так, что их концы ложатся на хвост и устремившаяся к земле фигура напоминает повернутый против направления полета наконечник огромной стрелы. При свежем ветре или в солнечный полдень, когда дрожит над землей зыбкое марево, они тратят на полет не больше энергии, чем на чистку перьев. Их несет воздух, нужно только держать крылья развернутыми и управлять полетом.
Трехсложный призывный крик орла-карлика — это чистый, глубокий и мягкий свист, как хорошо поставленный голос юлы. Слыша его впервые, начинаешь искать поблизости кого угодно, только не хищника. Такой свист не оставляют без внимания и записные пересмешники, и те, кто редко вводит в свое пение чужие голоса. Призывный крик орла-карлика понравился одному из соседей — певчему дрозду, который сделал его одним из колен своей территориальной песни. Но даже у такого прекрасного исполнителя орлиное «пи-пи-пит» было немного беднее по звучанию. Беднее-то беднее, но дроздовое колено не раз смущало орлицу, когда та была голодна и ждала орла с добычей.
Клекот орлицы, наоборот, сразу выдает ее принадлежность к орлам. Голос ее тоже благозвучен, но все-таки грубее, чем у самца, и беднее интонациями. Но в разных ситуациях в ее клекоте звучит то просьба, то призыв, то боевой орлиный клич.
В начале мая орлица отложила два яйца и начала насиживать, уже никуда по пустякам от гнезда не отлучаясь, и теперь ее можно было застать на нем в любой час светлого времени.
Карлики оказались птицами короткого дня. Семичасовая майская ночь, даже с долгими сумерками и рассветом, была для них маловата, чтобы как следует выспаться.
Все время самоотверженного сидения орлицы на гнезде орел ночевал на одном и том же сухостойном дереве метрах в ста от нее и прилетал на вырубку через несколько минут после восхода солнца. Немного помедлив и словно стряхивая последние остатки дремоты, он сламывал небольшую веточку с листьями и, перелетев на гнездо, как подарок, клал ее под крыло орлице. Если той уже надо было слететь с гнезда, чтобы заняться в сторонке утренним туалетом, она вставала и, не мешкая, перелетала на одно из соседних деревьев, а орел осторожно ложился грудью на яйца, чтобы их не успела остудить утренняя прохлада. (Май был холодным для Черноземья, с частыми ночными заморозками.) Таков был простой, но обязательный ритуал утренней смены наседки. Правда, не раз было и так, что орлица, как будто не доспав, лишь привставала, слегка потягивалась, распрямляла затекшие за ночь ноги, трогала клювом яйца и снова опускалась на них.
Тогда орел, видя, что его помощь не нужна, отправлялся досыпать на одну из своих любимых веток. Там и подремывал, закрывая глаза на минуту — на две, потом чистил и поправлял перья, выщипывал лишние пушинки и снова начинал дремать: голова его поникала то на грудь, то клонилась к плечу. Всем его соседям в это время было уже не до сна. Чуть ли не над самой головой орла на сухой вершине, приспустив крылья, вела громкий счет кукушка, горлица ворковала тоже рядом, на кого-то сердились шумливые дрозды-рябинники, истошно орала вертишейка, скворцы летели мимо за кормом, внизу ссорились две овсянки, и надоедал назойливый комар. Разве поспишь в такой обстановке!
Тревожным было одно майское утро, когда к орлу привязалась стая бродячих ворон. В эту пору нет в лесу ничего хуже для его обитателей, чем эти не имеющие семьи разорители чужих гнезд. Увидев дремлющего орла и угадав в нем недруга, вороны, не поднимая крика, слетелись на соседние деревья и начали молчаливую осаду. Орел поначалу не принимал ее всерьез, но чем ближе подбирались самые смелые из ворон, тем беспокойнее становились его взгляд и движения. Он топорщил перья, делал короткие выпады в сторону тех, кто был понаглее. И хотя ни одного удара, ни одного щипка с вражеской стороны не последовало, орел явно терял самообладание в окружении почти трех десятков вовсе не трусливых ворон.
Возникло опасение и за судьбу орлиного потомства: ведь такие вороны могут сообща тихим приступом со всех сторон и сверху согнать с гнезда орлицу и утащить яйца. И если бы это была единая в своих действиях стая старых, опытных ворон, то орлам пришлось бы улетать из родного леса без нового поколения. Между тем интерес к травле хищника пропал сначала у одной вороны, затем еще у двух, которые заметили что-то интересное для них на дальнем конце вырубки и полетели туда, потом смелый рябинник бросился в гущу сборища и согнал с ветки сразу восьмерых, не ожидавших нападения. Потом разлетелись самые настырные, не обратив никакого внимания ни на гнездо, ни на наседку в нем. И снова задремал орел.
Вот так, в полусне, иногда с небольшими приключениями, проходило часа три-четыре. Потом, очнувшись окончательно, орел как бы спрашивал своим певучим голосом о чем-то, а орлица негромко клекотала в ответ. Если он медлил или не мог быстро отломить веточку, клекот повторялся, но не громче, а лишь чаще и настойчивее. Наконец, сломив веточку, орел нес ее к гнезду. Если лететь ему было близко, он держал веточку в клюве, если подальше, — перехватывал на лету в лапы, и тогда мягкие кленовые листья трепетали за ним как зеленые флажки.
Минут пять-десять, редко дольше, удавалось погреть ему еще не родившихся орлят. Потом с зеленой веточкой возвращалась орлица. И тогда прямо с гнезда, не мешкая, орел уходил в полет и скрывался за лесом.
Поймать дрозда, сойку, скворца, даже с проворством и ловкостью карлика, — это не комара на лету схватить. Поэтому возвращение кормильца затягивалось на часы. Орлица была терпелива, но чем дольше тянулось ожидание, тем чаще она поворачивала голову в ту сторону, где выводил свои колена дрозд, и чем сильнее одолевал ее голод, тем сильнее поддавалась она на обман. Даже привставала на гнезде, вглядываясь в ту сторону, где пел невольный обманщик.
Орел обязательно возвращался с добычей, чтобы досыта накормить наседку. Первым ел охотник. Потом он негромким двусложным криком звал орлицу, та немедленно отвечала ему клекотом и летела за своей порцией к обеденному дереву. Оттуда доносился птичий «разговор» в разных интонациях, а через минуту над лесом взмывал орел, делал несколько патрульных кругов над дубом и опускался на гнездо. Став на край помоста, он с довольно вызывающим и грозным видом вглядывался по сторонам и как-то робко опускался на неостывшие яйца. Второй раз за день выполнял он обязанности наседки.
Орлица управлялась с обедом примерно за полчаса и на гнездо возвращалась уже без ритуальной
