Никто не спасся…
Остальные корабли благополучно добрались до Александрии.
— Вам отплатится сторицей, — сказал Стефан.
Бородатый купец, весь путь опекавший его как родного сына, вдруг рассмеялся и ударил мальчика по лицу.
— Заковать их! — зычно крикнул он.
Матросы набросились на измученных морской болезнью и недоеданием маленьких паломников. Их вязали, били, пинали… И смеялись при этом, вознося хвалу Всевышнему, что он подарил им такой товар.
Через несколько дней на рынках Александрии вовсю торговали юными рабами из Франции. Их продавали задешево, уж больно жалкое они представляли зрелище, вряд ли долго протянут… Лишь за некоторых девочек, обещавших стать красавицами, украшением гарема, просили большие деньги. И за некоторых мальчиков, чьи лица напоминали девичьи, тоже хотели получить немало.
— Продано!
Что стало со Стефаном, пастушком из деревни Клуа-сюр-ле-Луар, в точности неизвестно. Говорили разное, например, что он стал евнухом при дворе багдадского халифа. Но мало ли что говорят…
Николас стоял на бочке, возвышаясь — наконец-то возвышаясь! — над людьми и говорил, говорил, говорил… Сотни взрослых внимали ему, но еще больше было детей.
— Господь не позволит пролиться крови невинных! Не жертвовать собой идем мы в Палестину, не умирать, но обретем мы там жизнь вечную!
Дети, окружавшие Николаса, не сводили с него сияющих глаз.
— Пустите меня! — раздался крик.
Расталкивая людей, к бочке и стоявшему на ней подростку продиралась женщина. Была она неприбранная, растрепанная, в испачканном платье.
— Отдай мне мою дочь! — закричала она, остановившись перед Николасом.
Тот внимательно посмотрел на нее:
— Где твоя дочь, женщина?
— Вот она, — женщина показала на девчушку, прятавшуюся за спинами других детей. — Ей всего шесть лет, она все, что у меня есть. Я не хочу терять ее! Она не выдержит дороги!
— Подойди сюда, — велел Николас.
Девочка несмело приблизилась.
— Отвечай! Хочешь ли ты остаться с матерью или прислушаешься к зову отца небесного?
— Отца… небесного… — еле слышно прошептала девочка.
— Слышишь, женщина? — торжественно произнес Николас. — Ее устами говорит Бог! Не печалься, не плачь, не гневи напрасными слезами Всевышнего. Возрадуйся! Дочь твоя избрана!
— Не пущу! — Женщина бросилась вперед, выставив руки со скрюченными пальцами. Но споткнулась, упала и уже не смогла подняться. Рыдания сотрясали ее тело.
— Это ли не знак Божий?! — воскликнул Николас.
Ему никто не ответил. Да и что тут ответишь? Да и страшно отвечать…
В последних числах июля огромная толпа выступила из Кельна. Ведомые Николасом, «божьи дети» направлялись через Майнц, через Шпайер — к Альпам!
Перевалы были свободны от снега, но паломников поджидали другие опасности — камнепады и голод. Бесконечной цепочкой шли они по узким тропам, оступались, теряли равновесие и срывались в пропасть. Чем ближе были горные вершины, тем меньше оставалось сил, особенно у самых маленьких — шести-, семи-, восьмилетних. А слез не было вовсе, все выплакали.
Многие пали духом и, проклятые Николасом, повернули назад у перевала Бреннера — и тем сохранили себе жизнь. Остальные двинулись дальше.
Перевалив через горы, они спустились в плодородные долины, где местные жители поднимали их на смех.
— Ну какие вы воины? Вы сначала от цыпок избавьтесь…
Неизвестная болезнь, от которой тело покрывалось сыпью, а потом на руках и ногах появлялись сочащиеся сукровицей язвы, косила детей. Каждый шаг сопровождался мучительной болью. Видя это, Николас разрешил заболевшим остаться в Кремоне. Они уже умирают, они все равно умрут! Обуза…
Как ни трудна была дорога, но 25 августа несколько тысяч детей вышли на берег моря недалеко от Генуи.
— Расступись! — воздел руки Николас.
Море лежало неподвижным зеркалом. Что морю до криков какого-то мальчишки?
— Расступись! — кричал Николас.
Стихия безмолвствовала.
— Как же так? — пряча глаза, перешептывались юные паломники.
— Это происки сатаны! — завопил Николас, пена полетела с его губ. — Если так… Если так… Мы пойдем к Папе Римскому. Он даст нам корабли!
Пилигримы снова двинулись в путь, но безграничная вера в Николаса уже оставляла их. Ряды маленьких паломников редели, и в Рим пришли уже не тысячи — сотни. Там их ждало еще одно разочарование: в папские покои их не пустили. Папу Иннокентия III куда больше занимали альбигойские войны, чем детские мечтания о подвиге во славу Христа. Бессмысленно, а значит, бесполезно!
И тут Николас сдался, в один миг превратившись из вождя крестоносцев в грязного, забитого, заикающегося подростка, которого всякий обидеть может, была бы охота. День за днем он рыдал, заламывал руки, твердил о тысячах погибших по его вине, а потом… исчез. Никто не видел — как, никто не знал — когда. Словно и не было его…
Оставшиеся без предводителя дети покинули Рим, чтобы вскоре объявиться в порту Бриндизи на юге Италии. Там они стали уговаривать богатого венецианца, владельца нескольких галер, отвезти их в Палестину. Венецианец окинул их оценивающим взглядом, перекрестился и ответил согласием.
Больше «божьих детей» никто не видел. Слухов — и тех не было. Куда делись? А с другой стороны, мало ли невольничьих рынков в Средиземноморье?
— Они называют себя пастушатами, — переговаривались монахи-бенедиктинцы. — В память о Стефане из Клуа.
— Чего они хотят?
— Ничего.
Дети, стекавшиеся в Мон-Сен-Мишель из Льежа, Лотарингии, Эльзаса и даже Швейцарии, действительно ничего не хотели. Они повиновались! Откровение, ниспосланное им, было кратким: «Идите в Мон-Сен-Мишель» — и они пошли, не смея ослушаться.
Должно быть, отсюда, с гранитной горы, некогда называвшейся Могильной, до Бога ближе. Возможно, здесь, где архангел Михаил трижды являлся Оберу, епископу Авраншскому, повелев построить часовню и монастырь, и находится то место, откуда молитвы невинных отроков сразу достигают неба. Может быть… Все может быть! Ибо неисповедимы пути Господни.
Сентябрьское паломничество детей к Мон-Сен-Мишелю повторилось на следующий год. И на следующий тоже. Монахи и сам Папа Римский говорили о всесилии Божием, ибо иначе невозможно было объяснить, почему десятки тысяч детей в разных уголках Европы слышат одни и те же слова — слова свыше.
Юные пилигримы стекались к Мон-Сен-Мишелю на протяжении столетий, пока в годы Великой французской революции монастырь на Могильной горе не закрыли. При Наполеоне Бонапарте его и вовсе превратили в тюрьму. Заодно переименовали и остров, назвав его, будто с издевкой, островом Свободы. В
