у какого-то паренька салазки.
— Вы что, Марина! — испуганный не на шутку Осип оттащил ее за рукав подальше от накатанного края. — Я ни за что не поеду, да и вас не пущу. А вдруг лед провалится? Смотрите, он еле держится! Или ногу сломаете? У меня вообще кости с детства хрупкие.
Марина смеялась — это восхитительно: совершеннейшие нелепости от глубокого философа! Она была счастлива.
Сергей вел себя, как решил — с участливостью и безразличием брата. Но как Же ему плохо! Ведь после Сони, покаяния Марины был такой взрыв сближения! И страсть у них была! Была! И снова он один. Так в чем же дело? Неужели не понятно: он — живой! Ему так нужна близость с Мариной, это блаженное ощущение полного единства… Но она и не собирается вернуть счастливый миг. Она наслаждается близостью с другим. Ладно, это можно вытерпеть. Главное — Алечка здорова, необычайно способна, обожает отца, и в университете он идет первым. Сестра говорит:
— Терпи, милый, ради дочки терпи и ради себя — ведь ты ж ее больше жизни любишь.
Весной Марина объявила:
— Сергей, я вас поздравляю! На лето вы останетесь в Москве совсем один! Можете заниматься целыми днями. Сестра уезжает, а мне надо в доме Иловайских в Александрове ее Андрюшку пасти. Аля и няня едут со мной. Ну и Осип — на парное молочко. Мне кажется, у него слабое здоровье.
Раньше считалось, что парное молоко необходимо исключительно Сергею.
Городок Александров Владимирской губернии. Черемуха, рыжие коровы на косогорах, земляника в траве у железнодорожного перегона…
Лето 1916-го — мимо мчатся на поля сражений эшелоны с солдатами. Проносятся, бедолаги, с песнями, заглядываясь на мимолетных девчат. Марина, вместе с деревенскими бабами, машет им платочком, потом пишет пронзительные стихи.
Она неутомимый пешеход, часами с детьми гуляет по окрестностям. Чуть позади, косясь опасливо на пасущихся бычков, плетется, спотыкаясь, Мандельштам.
— Жителю города такие марш-броски противопоказаны. Я искусан комарами, натер ногу. Носки не штопаны, ботинки трут! — Бурчит он.
— Главное — сердце без дыр и нагрузку выдерживает. Я-то ходок знаменитый. — Быстроногая Марина чуть сбавила темп. — Сердце у меня из этих мест — крестьянское — сплошной мускул, несущий меня вскачь. Сердце не поэта, а пешехода. Пешее сердце от всех моих предков. Вы думаете, я пользуюсь лифтами? Нет! Я их бегом по лестнице обскакиваю.
…Наискось от дома старое кладбище — любимое место прогулки детей и явная мука Мандельштама. Он побаивается проваленного склепа, возле которого непременно возятся дети, опасливо обходит могилы.
— Зачем вы меня сюда привели? Мне страшно. — Ему неможется — петербуржец и крымовец к косогорам не привык. Слишком много коров, слишком много крестов. — Вы рассеянная какая-то, думаете о покойниках, про меня забыли.
Марина смотрит на цифры на крестах, высчитывая жизненные сроки. С умиротворением:
— Хорошо лежать!
— Совсем не хорошо. Вы будете лежать, а по вас ходить.
— А при жизни не ходили?
— Метафора! Я о ногах, даже сапогах говорю.
Приезжие монашки предлагают купить вышитые рубашки. Их темные лики путают Осипа.
— А я каждый раз, когда вижу монашку (монаха, священника, какое бы то ни было духовное лицо), — стыжусь, — признается Марина. — Стихов, вихров, окурков, обручального кольца — себя.
Она знает, что этим темноликим старицам известно о ее бледноглазом друге — Мышастом. Его-то и вихры, и окурки, и оскорбленное изменами обручальное кольцо не смущает. Он принимает ее такой, какая она есть, и Марина его любит.
Мандельштам все время в беспокойстве — из дома его тянет на прогулку, с прогулки — домой. Томится, когда не пишет, а пишется ему редко — раз в три месяца по стиху.
Как-то утром вдруг, не предупредив загодя, собрался уезжать в Крым.
На вокзале уже из поезда крикнул: «Марина Ивановна! Я, может быть, глупость делаю, что уезжаю? Марина Ивановна (паровоз уже трогается) — я,
Исчезающему в дали поезду долго махали дети.
«Сбежал окончательно», — поняла Марина. Упоительного романа с перекличкой стихами, как с Парнок, не получилось. Он был влюблен, но чувствовал себя неуютно в чужой семье, да и Марина оказалась слишком напориста, слишком искриста для него. Он так любил покой, уединение с томами прекрасных книг… Марш-броски по Москве и деревенские прогулки окончательно ввели в паническое состояние флегматичного философа. И все же Марина получила от него драгоценный дар.
Вскоре из Коктебеля пришло письмо — прощальное стихотворение Мандельштама. После него наступил конец — все, что Цветаева и Мандельштам могли сказать друг другу, было сказано в стихах.
Как скоро ты смуглянкой стала и к Спасу бедному пришла, не отрываясь целовала, а гордою в Москве была.
Нам остается только имя, чудесный звук на долгий срок.
Прими ж ладонями моими пересыпаемый песок.
Драгоценный песок слов с его ладоней — Марина поняла. Правда, этот поэтический финал касается лирических отношений. Продолжение профессиональных было куда печальней. Расхождение в поэтике и взглядах приведет к яростной дискуссии в прессе. Уже позже, когда Цветаева окажется в эмиграции, Мандельштам разгромит ее стихи, посвященные Добровольческой армии, как и само Добровольчество, а она даст отпор прокоммунистическим настроениям Мандельштама.
Ахматовой Цветаева посвятила цикл стихов. Цветаевские славословия Анну Андреевну не тронули, она не ответила на «Стихи к Ахматовой». Несколько поздних ее отзывов о Цветаевой более чем сдержаны… А встречу с царственной нищенкой Ахматовой, случившуюся в Петербурге в 1940 году, Цветаева отнесла в категорию «невстреч» — ни поэтического, ни человеческого контакта не получилось.
Этим летом Сергей Эфрон окончательно оставил службу в военно-санитарном поезде. Его призвали в армию, и он должен был пройти курс военной подготовки в школе прапорщиков. До этого он успел побывать в своем любимом Коктебеле — ему необходим был отдых.
Вернулся омраченный. Под глазами круги и кашель, надрывающий грудь.
— Вы, кажется, вовсе не отдохнули, — Марина нахмурилась, пощупала лоб. — Температурите.
Сергей поймал ее руку, прижал к щеке, закрыл глаза.
— Это от тоски. Я очень соскучился.
Он даже не намекнул, что присутствие Осипа Мандельштама в жизни Марины отодвинуло его с законного места супруга на роль фигуры родственника второго плана. Отчаянье толкало к решительным действиям. Едва закончив первый курс университета, Сергей подал прошение о приеме добровольцем в армию и был призван на фронт, вначале в качестве слушателя школы прапорщиков.
— Школа прапорщиков не санаторий. Уверена, что тебя скоро выпустят, — при таком самочувствии какая служба? Есть же специальная медицинская комиссия?
— Комиссию я прошел. Признали годным, — Сергей снова лукавил, ему пришлось отчаянно проситься на военную службу.
— Но я жду ребенка. Мне будет трудно.
— Сейчас всем трудно. Постараюсь поскорее перевестись в Москву.
В январе Марина с округлившимся животом шла за ротой прапорщиков, отправлявшихся на вокзал. За руку ее держалась четырехлетняя Аля. Она не могла оторвать глаз от отца, так страшно преображенного длинной шинелью, фуражкой. Он шел в строю таких же серых людей, уже в другой, грозной и строгой жизни с отрешенным лицом. Под пули германцев.
