обцеловывает меня буквально под рев восторженного зрительного зала!
Театр я любил безмерно, растворялся в нем. От великой игры у меня пот на лбу выступал от наслаждения… Клянусь честью. Самое горькое чувство я испытывал, когда кончался спектакль и надо было выходить на улицу. Мне очень хотелось надеть актерский костюм и принять участие в действии. Выйти внезапно сбоку, наклеив себе колоссальный пьяный нос, в кафтане, с тростью, с табакеркой в руке и сказать что-то очень смешное. И это смешное я выдумывал, сидя в тесном ряду зрителей. Но произносилось другое смешное, и зал смеялся. Ни до этого, ни после этого, никогда в жизни не было у меня ничего такого, что вызывало бы наслаждение больше этого.
— Будет, жизнью клянусь — будет! — Поднявшись, приложил руки к худой груди субтильный тогда еще Яншин. — Вот к генеральной приедет Константин Сергеевич — и все мигом решит. Он у нас великий стратег!
Дискуссии с театром о переделках в пьесе и изменении названия были долгими, трудными. Но в конце концов — утряслось. Афиша сияла между двух мхатовских фонарей: «Большая сцена, Премьера 5 октября. Драма «Дни Турбиных», Автор М.А. Булгаков».
Творческие замыслы толпились, требуя выхода, Булгакову было трудно сдерживать напор, соблюдать очередность: работалось ночами, работалось днем — дома и в закутке редотдела «Гудка», в трамвае и на лавке бульвара — безостановочно шел внутренний процесс созревания и реализации замыслов. Лишь мощные удары извне, сбивающие с ног, заставляли сомневаться в оценке сделанного, в смысле избранного дела, в важности голосов, звучащих внутри. Тогда он умолкал. Но исподволь, под спудом опустошенности, начинали работу загадочные механизмы фантазии, рождая миры. Профессор Преображенский, его ассистент Борменталь, горничная Зина, кухарка, пожарник, комнаты, шкафы с блестящими инструментами — все это являлось внутреннему взору и молило о воплощении. А еще многое другое, что непременно надо было высказать.
— Любан, как тебе это? «На разрисованных райскими цветами тарелках с черной широкой каймой лежала тонкими ломтиками нарезанная семга, маринованные угри. На тяжелой доске кусок сыра со слезой, и в серебряной кадушке, обложенной снегом, икра. Меж тарелок несколько тоненьких рюмочек и три хрустальных графинчика с разноцветными водками. Все эти предметы помещались на маленьком мраморном столике, уютно присоединившемся к громадному резного дуба буфету, изрыгающему пучки стеклянного и серебряного света. Посреди комнаты — тяжелый, как гробница, стол, накрытый белой скатертью, а на ней два прибора, салфетки, свернутые в виде папских тиар, и три темных бутылки»… Ну что, Любан, узнаешь обеды дядьки моего Николая Михайловича Покровского, маминого брата? Мы к нему как-то заходили — угол Пречистенки и Обухова переулка, напротив пожарной заставы.
Она не ответила, Она тихо плакала:
— И никогда, никогда ничего этого больше не будет…
— Напротив! — Он подсел на тахту и обнял жену. — Я написал, и это останется вечно. И вся невероятная история, случившаяся с уличным псом Шариком. Да возьми вот, почитай! Почти закончил — сильная вещь вышла… Вот за нее и посадят!
Ночами, сидя при свечах с поджатой под себя ногой, Михаил исписывал листы косым летящим почерком. Почти не правя, не переписывая, не зачеркивая слов. Так, именно так и должна кончиться эта история:
«В отдалении глухо позвякивали склянки.
Седой же волшебник сидел и напевал:
— «К берегам священным Нила….»
«Собачье сердце» прочли во МХАТе, бурно восхитились и тут же приняли к постановке. Булгаков витал в облаках, окрыленный несказанной удачей.
Но и враги не дремали. Ночью на Голубятню нагрянули гости. Тихо постучали. Дрогнувший голос пьяненького арендатора сладко пропел:
— А я к вам гостей привел.
На пороге стояли двое штатских: мужчина в пенсне и невысокий, как выяснилось позже — следователь Славкин. Арендатора прихватили в качестве понятого.
Славкин занялся книжными полками, мужчина в пенсне стал переворачивать кресла и колоть их длинными спицами.
— Ну, Любаша, если твои кресла выстрелят, я не отвечаю, — шутил Михаил.
Расчудесные кресла были куплены на складе бесхозной мебели по 3.50 за штуку.
Под утро трезвеющий арендатор спросил:
— Почему вам, товарищи, не перенести ваши операции на дневные часы?
Ему никто не ответил. Найдя на полке «Собачье сердце» и тетрадки с дневниковыми записями, гости тотчас же уехали.
Булгаков посылает гневное письмо в ОГПУ, обвиняя контору в унижении человеческого достоинства, вторжении в личную жизнь… И требует вернуть изъятые вещи…
Разумеется — никакого ответа. Стало ясно, что обращаться в ОГПУ бесполезно, надо действовать через вышестоящие инстанции.
Булгаков незамедлительно обратился с протестом на проведение обыска и изъятие текстов во все известные ему правительственные органы. Результат тот же — гробовое молчание.
Настал долгожданный день премьеры «Дней Турбиных» — 5 октября 1926 года. Полный аншлаг, за кулисами настроение праздничное. Занавес поднимали 16 раз. Скандировали «автора!» — но Булгаков не вышел. Он стоял за кулисой, стиснув зубы, повторяя на каждый разлет бархата с парящей чайкой:
«Вот вам, вот вам «бездарность»! Вот вам «тупая обывательщина»! Вот вам, господин руководитель творческими идеями, полный накаут. Уж будьте покойны — вы по уши в дерьме, товарищ Луначарский!»
После небольшого банкета в театре актеры были приглашены в гости к автору. Вечер, перешедший в ночь, превратился в триумф взаимной любви и преклонения. «Ах, как она взмахнула рукой!..», «какая тонкая интонация!», «а заметили, заметили, когда Лариосик упал»… Шел разбор спектакля со смаком во всех мелочах и с полным удовольствием. Сошлись во мнении — получился не только спектакль, а еще и концерт первосортных номеров, высокопробных актерских работ.
Павел Александрович Марков подвел итог: «Это была первая советская пьеса во МХАТе. Для обновленного театра для молодежной труппы она стала своего рода новой «Чайкой».
Ради таких мгновений — голодный, в морозной ночи, он писал роман, ради этого непередаваемого восторга выписывал тубинский дом на грани полного отчаяния, как главный завет живущим… Он не отказался бы от них, даже если бы знал, что последует за победой.
«Сегодня в «Гудке» с ужасом почувствовал, что я писать фельетонов больше не могу. Физически не могу. Это надругательство надо мной и над физиологией.
На дворе осень, под ногами шуршание опавшей листвы. В душе февраль.
— Чем все это кончится? — спросил меня сегодня один приятель.
Вопросы эти задаются машинально и тупо, и безнадежно, и безразлично, и как угодно.
Да чем-нибудь все это да кончится. Верую!» — Булгаков яростно подчеркнул последнюю фразу. Верую, верую!
«Верую в окончание бессмысленной, злобной и античеловеческой власти. И… если хотите — Верую! В высшую справедливость, в Создателя нашего — верую». Мысли, которые после оформятся как сюжет романа «Консультант с копытом», сидели в Булгакове, возможно, с тех детских бесед и споров с отцом, от впечатлений панорамы «Голгофа», а может быть, были заложены свыше. Как знать? Мы не можем ответить и на более простые вопросы.
Юношеский атеизм ушел в прошлое. Во второй половине 20-х годов Михаил с близкими друзьями непременно ходил в Зачатьевский монастырь на Остоженке на Рождественскую и Пасхальную службы. А затем все садились за праздничный стол, как было заведено с детства. Знакомые недоумевали: в такие-то годы церковные праздники отмечать — небезопасное дело. А Михаил, разводя
