заваленным консервными жестянками, мясистые эмбрионы разбивают головы в кровь о жесть, под нёбную занавеску подступает блевотина, агрессивные химикалии агломерируются в лабиринте кишок; гнилые руины в ощеренной пасти атакованы полчищами радикалов, энтропия, гниение и распад, игра значимостей… тонким голосом поет кишка, о песенка, о песенка… о слоник-хоботярушка, он делает сам себе ручкой – дешевая консервированная спаржа из Мексики сообщает моей моче маслянистое очарование, мне нравится вдыхать резкий, жаркий запах, издаваемый моими струями. Фекалоизвержение наполняет меня довольством и радостью: как болтается, как чудесно выползает колбаска из моего гигиеничного анального отверстия, о влажная кучка – свидетельство того, что колоссальная совокупность устройств моего тела работает прекрасно или по меньшей мере сносно, – пока кучка не приправлена артериальной кровью… в моих зубах бездна (это, конечно, преувеличение) соевых проростков, я хрупаю ими, грызу их, с наслаждением пожираю, есть/срать.
Своим типичным читателем я представляю молодого аспиранта первой половины двадцать первого столетия, отыскивающего второразрядных авторов для обзорной работы и благодаря ряду случайностей и казусов натолкнувшегося на меня, на мой архив – пожелтевшие блокноты форматом в десть, однако хорошо сохранившиеся. Я представляю, как он, бедняга, с помощью древней кулинарной лексики, трудов по зоологии и ботанике пытается понять, о чем же я все-таки писал. Он наверняка тяжко задумается, жуя свой студенческий перекус, привираю я или на самом деле съел все те вещи, о которых пишу.
Между прочим, когда в «Зеленый сойлент»[77] Хестон первый раз в жизни ест мясо и оно ему кажется необыкновенно вкусным (у смотрящего на него Робинсона слезы на глазах – но он-то уже ел мясо раньше) – это небылица того же сорта, как и рассказы о слепых, вдруг прозревших сразу же после операции. Как известно, в жизни приходится учиться всему, в том числе и «правильному» восприятию вкусов.
Вечер в «Атомном кафе»:[78] пишу эти строки под Бёрдона с Уизерспуном[79] и под «Линдауэр Зеегартен» урожая 80-го года. («Атомное кафе» – это уголок в нашей спальне, где стоит маленький, но невероятно тяжелый старый кофейный столик с каменной столешницей и два стула подле него. Сооружение заслужило такое название, когда я, расставив наконец все по местам, вдруг присмотрелся к нему внимательнее: отдающие «новой волной» мелодии «Атомного кафе» показались мне поразительно подходящими к ощущению такого вот кофейного столика, внезапно обнаружившего себя в углу бюргерской спальни.) Из литературы да из общих соображений я полагаю, что душа и тело едины и неразделимы, но иногда я странным образом ощущаю, что этого единства на самом деле нет. Словно я – некий веселый машинист, сидящий в моей же голове и управляющий моим телом как машиной. А иногда – зверь, выпрыгивающий из берлоги гниющей плоти и в одно мгновение ускользающий от взгляда. Я кажусь себе единым только в опьянении и похоти. Я выжимаю блюз из мебели, картин, платьев, я чуть наклоняю голову, охватывая взглядом вещи и наполняя музыкой слух, – и вот уже блюз слезами выходит из моих глаз. Мир будет съедобным – или его не будет! Саксофон дробит мой позвоночник. На днях я увидел, как человек может скрипеть всеми своими суставами, это было жутко и отвратительно, просто в голове не укладывалось. Для демонстрации этой мерзости клоун охватывал себя обеими руками, и скручивался, и дергался. Хрустело ужасно.
Стучит, как мяч для пелоты о черепную стенку.
Сегодня на ужин будем готовить «Ка-рохо»[80] – вот это будет приключение! (Именно: карамель не должна подгореть, в воздухе разливается вонь от соуса «Ньек-мам»,[81] из рыбы извлекается желчь и так далее.)
В землю каждую секунду сто раз ударяет молния.
Круто сваренное яйцо не тонет в бокале только что налитого шампанского.
Изюминка, приведенная в быстрое вращение, непременно устанавливается на острый кончик.
На вершине горы звук отдается в голове щелчком кнута.
Правила конструирования рыцарских статуй: если все копыта коня на земле, значит, рыцарь умер естественной смертью; если два копыта в воздухе, то значит, рыцарь погиб на поле брани; если поднято одно копыто, то рыцарь погиб от ран, полученных на войне; если три копыта, то это памятник на венской площади Героев; если все четыре, то значит, скульптор не имел понятия о физике.
Мочиться на ходу могут и конь, и кобыла.
«Гугол» – слово, обозначающее единицу с сотней нулей. (Представьте себе библиотеку из гугола томов Гоголя…)
Улыбнуться нам помогают 17 мускулов, ни один из которых не сможет помочь вовремя заткнуться.
На руке, которой чаще подтирают зад, грязь под ногтями накапливается быстрее.
Воздушный поток, возникший от чиха, может распространяться со скоростью 150 км/час.
Человеческий глаз столь чувствителен, что успевает закрыться, когда вычихнутая мельчайшая сопля летит в него со скоростью 150 км/час.
Когда человек тонет, он может вдыхать до семи литров воды в минуту.
В казино Лас-Вегаса нет часов.
Английское слово «tip» (чаевые) – это аббревиатура выражения «То Insure Promptness» (чтобы пошевеливались).
Переваривание сельдерея сжигает больше калорий, чем дает сам сельдерей.
У гусеницы больше 2000 мускулов.
Обед в «Таможне» в Брегенце. Еда (семь перемен – крабы, жаркое из телятины, грудка каплуна) была хороша, но вот почти все прочее оставляло желать много лучшего. Между столами там расстояние едва ли шестьдесят сантиметров, а ведь этот ресторан ни разу в своей истории не заполнялся больше чем на три четверти. Жители Форарльберга предпочитают встречать Рождество дома.
Кёстебек: Что вы там пьете?
Дамус: «Соаве». Попробуйте!
Кёстебек
Дамус: Да-да, уже случалось, я уже видел эти роскошные виноградники по обеим сторонам автобана. Так что, возможно, наш деликатес напитан свинцом, как воздух в Детройте. С другой стороны, виноградники Соаве занимают шесть тысяч двести тридцать гектаров равнины, и знатоки утверждают, что это лучшее белое вино в мире! Впрочем, впервые я его не сам купил, мне его принес Брахарц.
Кёстебек: А, он снова был в Италии?
Дамус: В Венеции.
Кёстебек: Я вам даже скажу, что он там делал… хм… остановился он точно не в самой Венеции, а где- нибудь в Абано или Кьодже, где бродил по рынку и фотографировал кладбища. В Серениссиме он был только один день, ел в «Ноэми» или в «Баре Харриса», после обеда сидел в кафе «Флориан». Между едой шлялся по городу, куда-нибудь в направлении виа Гарибальди. И жаловался как бы между прочим, что, побывав в Венеции, так на кладбище и не заехал.
Дамус: Приблизительно. Он был в Абано, потому что подумал, что там и зимой продолжается курортная жизнь, – и тут же, несомненно, обнаружил, что это не так. Ел он в «Баре Харриса».
Кёстебек: И ел он, само собой, зеленую лапшу, потому что прочитал, будто она там лучшая в целой Италии. А например, в «Мама Дженерале» в Санто-Порчиле ее готовят ничуть не хуже.
Дамус: Совершенно верно. Ему она понравилась, однако цена в девять тысяч лир показалась чрезмерной, и он счел нужным добавить, что ветчинная нарезка тоже была недурна. «Капе санте» за двадцать тысяч ему тоже показалось слишком дорогим.
