руки: – Вы тогда улетали четверкой, а вернулось вас только трое… Я верю, верю, что ты никогда не будешь тем четвертым! Слышишь, никогда! – Варя прижалась к нему. – И верю, и люблю! По-моему, если человек всего себя, без остатка, посвящает другому, то другой не может этого не оценить. Вот и у нас – я тебя полюбила, а ты в ответ.
– Неправда! – возразил Алеша.
– Это почему же?
– А потому, что я полюбил первый.
– Отвечай, когда?
– Когда к тебе Стукалов приставать пытался. Ты с той минуты у меня в памяти стоишь. Решительная, смелая, сильная.
– И я тебя с этих минут. Только на одну минуту пораньше, чем ты.
– Варюша, жена моя! – жарко зашептал ей в самое лицо Стрельцов. – Ведь мы поженимся?
– Конечно, поженимся! – Она вдруг замолчала, облизнула сухие губы: – Знаешь, как это будет? – Варя положила голову ему на плечо и громко вздохнула. – Придет когда-нибудь день… Тихий солнечный день, когда людям скажут: слушайте, люди, снимите со своих окон маскировку, забудьте о бомбоубежищах и госпиталях, работайте, учитесь и отдыхайте. Красная Армия разбила врага! Вот тогда я надену свое самое лучшее платье и новые лакированные «лодочки». И голубую косынку… она мне очень идет, Алеша. А потом мы поедем в Охотный ряд, там у метро всегда торгуют цветами. Мы с тобой всяких накупим: и гладиолусов, и роз, и гвоздики. Даже такси наймем. Обязательно такси! И поедем в загс.
– Чудная ты у меня, – проговорил Алеша, теребя ее светлые мягкие волосы.
– Чудная или чудная?
– Чудная, – поправился он.
– То-то же, – строго согласилась Варя. – И вот мы приедем домой, созовем гостей, я всех своих подруг разыщу.
– А я весь полк притащу, не меньше, – заметил Алеша.
– Ой, да куда же! – встрепенулась Варя. – Не поместимся. А хотя что ж, в тесноте, да не в обиде.
– А после мы с тобой в Сибирь к моей маме поедем. Она у меня добрая, ласковая. Вот увидишь, вы подружитесь. Она тебя выучит пельмени лепить по-нашему, по-сибирски.
– Обязательно поедем! – засмеялась Варя. – И будут у нас дети. Мальчик и девочка. Мальчик лобастый, славный.
– А девочка светловолосая, сероглазая… и ямочки на щеках, совсем как у тебя, Варюша, и длинноножкой она будет такой же. Только знаешь… – Он не договорил. Он снова увидел горящий самолет Султан-хана, увидел стадо «юнкерсов» на чужом аэродроме, взрыв от врезавшегося в них истребителя…
– Что…»знаешь»? – придвигаясь, заглядывая во тьме в его лицо, с тревогой спросила Варя.
– Будет, родная… Все будет, как ты говоришь… если, разумеется, ничего не случится.
– С тобой? – вскричала она. – С тобой ничего не должно случиться. Смерть не может к тебе прикоснуться… – Она вдруг заплакала.
– Эх, Варечек, Варечек! Мне и самому не всегда легко и приятно идти в бой. Иногда с таким оцепенением и усталостью в небо поднимаешься. Да что же поделать! Должен ведь кто-то и в воздухе драться. Иначе на земле никогда не будет так, как ты говоришь, и в загс мы никогда не пойдем, и затемнение в Москве не снимут, Варюша.
…Он заснул в эту ночь первым, а Варя долго сидела над ним, осторожно ворошила ему волосы, вглядывалась в этого усталого, бесконечно дорогого ей человека, узнавая его и не узнавая.
На КП было людно. Раскаленная добела «буржуйка» наполняла землянку приятным теплом. Обласканные им летчики сидели в расстегнутых комбинезонах. Демидов, Румянцев и Петельников колдовали над картой района Соевых действий. Синий карандаш Петельникова увеличивал количество стрел, направленных на Москву. Над одной из них он написал: «Танковая ударная группировка».
Василий вытянулся, простуженно кашлянул.
– Товарищ полковник, майор Боркун по вашему вызову явился.
Демидов поднял озабоченное лицо.
– Василий Николаевич, нас с комиссаром вызывают в штаб фронта. Вы останетесь за меня руководить полетами. Задача поставлена: через каждые полтора часа посылать восьмерки на этот участок фронта, – ногтем Демидов отчеркнул, на карте извилистую, как вопросительный знак, линию. – Наземные войска обороняют вот этот узел. Сдавать его мы не можем, а немцы прут. Учтите, что Рихтгофен бросил сюда новые силы.
– Наши летчики зверски устали, товарищ командир, – заявил Боркун. – Нужна хотя бы двухдневная передышка.
Демидов строго свел брови.
– Ее пока не будет, Василий Николаевич. Генерал Комаров обещает нас вывести из боя через неделю, не раньше.
– Но мои подчиненные очень устали, – упрямо повторил Боркун.
Румянцев встал и, сузив глаза, посмотрел на комэска, В углах рта у комиссара резче обозначились складки.
– Да, устали, – сочувственно проговорил он. – Но не только наши летчики устали. Весь Западный фронт устал. Вся Родина устала, товарищ Боркун. А кто нам даст передышку? Враг?
Боркун подавленно молчал.
– Поймите, Василий Николаевич, – мягче и тише продолжал комиссар. – Не мне вас агитировать. Вас, героя Великой Отечественной войны. Агитировать, когда решается судьба Родины. Я не сомневаюсь, что у наших летчиков будет передышка. Но пока надо мобилизовать рею волю их и выносливость. Соберите-ка летный состав.
Через несколько минут перед штабной землянкой выстроились летчики. Румянцев знал их всех так хорошо, что, даже закрыв глаза, мог бы представить каждого. Разное успел он прочесть на их лицах за минуту молчания: усталость и грусть, приподнятую бодрость и спокойную уверенность, равнодушие и ожидание. Но ни в одном взгляде не увидел он нерешительности, испуга или отчаяния.
Комиссар поправил ремень и звонко выкрикнул, обращаясь к этим, многое повидавшим за войну людям:
– Демидовцы! Дорогие мои однополчане! Весь фронт говорит о вашей доблести и славе, ибо вы, демидовцы, не щадя жизни, защищаете небо Москвы. Вы защищаете воздушное пространство от врага, превосходящего вас втрое и вчетверо, – это суровая правда. Но разве иссякли ваша сила и ваша ненависть к врагу? А? – Комиссар остановился, перевел дыхание, посмотрел на летчиков. И как из единой груди, вырвалось ему в ответ:
– Не иссякли.
– Враг по-прежнему рвется к Москве, и по-прежнему наша задача – беречь московское небо. Будем стойкими, демидовцы! За плечами у нас Москва, и отступать нам нельзя. Отстоим столицу Родины нашей!
И снова единым дыханием вырвалось суровое и решительное:
– Отстоим!
Через полчаса три четверки поднялись с побелевшего летного поля и взяли курс на запад. Боркун проводил их взглядом, а потом сказал Румянцеву:
– Ну и хитрый же вы, товарищ батальонный комиссар. Так с народом поговорили, что даже и тот, кто на самом деле здорово устал, с новыми силами в бой ушел.
Генерал Комаров встретил Демидова и Румянцева с обычным радушием. Но против обыкновения был он небритым, одеколоном от него не пахло и даже носовой платок у него был скомканный. Адъютант принес поднос с чаем и печеньем.
– Пить, и никаких, – распорядился Комаров. – А попутно рассказывайте, как в полку.
Говорил в основном один Демидов. Говорил отрывисто, хмуро. По его словам получалось, что дела в полку пошли гораздо хуже и он опасается, что летчики станут сдавать, не выдержат.
– Значит, боишься? – угрюмо переспросил Комаров. – А думаешь, я не боюсь? Я знаю, что такое полк.
