– Должен, должен! Кому должен, перед кем должен? – дурашливо закатил глаза Борис.
Ира нахмурилась.
– Стой, стой! Ну, дурак, прости…Ирочка, я прошу тебя выйти за меня замуж, предлагаю тебе руку, сердце и все остальное… – провел пальцами ей по щеке и, не выдержав, добавил: – Кроме кошелька.… Потому что его нет!
Свадьбу справляли в кафе «Офицерское», за Бароновским мостом. Гремел обычный магнитофон, подключенный через усилитель, сверкали лампочки самодельной цветомузыки, за окнами моросил холодный ноябрьский дождь.
Народу было мало.
Как только раздались первые крики «Горько!», Борис встал, постучал ножом по рюмке и громко объявил:
– Уважаемые гости! Дамы, господа и не побоюсь этого слова – товарищи! Что-то мне не верится, что водка, купленная в столовой Совета Министров, может быть горькой. В крайнем случае, есть коньяк и вино. Так что великодушно прошу прощения, но целоваться мы не будем – стесняемся. Благодарю за внимание!
Гости выслушали и снова закричали «Горько». Борис повторил. За столом на минуту воцарилась тишина, кто-то досадливо крякнул. Однако, люди собрались тактичные, вслух никто возмущаться не стал.
До поры, до времени.
– Иришка, – сказала через час самая близкая подруга, – тебе не кажется, что это слишком?
– Что? – не поняла хмельная от счастья Ира.
– То, что выдал твой Боренька! Это, конечно, весело и все такое, но он ведет себя, как семнадцатилетний мальчишка. Такое неуважение! Нет, ты подожди – послушай! Ира, тебе же не шестнадцать лет. Брак – это прежде всего ответственность, а он…
– Брак – это, прежде всего любовь! – улыбнулась Ира. – Танюшка, не цепляйся!
– Любовь? Ну-ну, посмотрим, что ты потом запоешь.
Ира чмокнула ее в щеку и убежала танцевать. Через десять минут то же самое повторила ей вторая подруга, а когда Ира отмахнулась, добавила:
– А фамилию почему свою оставила?
– Лара, ну какая разница? – удивилась Ира. – Привыкла я!
– Не скажи! – поучительно протянула Лариса. – Разница большая. Если женщина любит, она обязательно возьмет фамилию мужа.
– Лара, ну что за чушь ты несешь?
– Никакая не чушь! – обиделась подруга. – Это тебя твой Боренька подговорил? А свекровь почему мамой не называешь?
– Все! – выставила вперед палец Ирина. – Достали! Ты еще спроси, почему на машине кукол не было, а у меня фаты. Все, Лара, все! Не порть праздник, пожалуйста!
Лампочки цветомузыки мигнули серо-синим, и из динамиков полилось:
– Боря, – подняла Ира восторженные глаза, – это же…это!.. Мы ж под нее с тобой первый раз танцевали! Где ты ее раскопал? Ей же сто лет!
– Узнала! Прямо уж сразу сто. Это Северин Краевский, «Не спочнемы». Знаешь, что он поет? «Так стоило ли нас любить? Может, стоило, кто знает…Карты вновь не пересдать, мы не станем отдыхать, отдохнем, когда в волшебный лес придем…» Хочешь в волшебный лес?
– В волшебный лес… – мечтательно повторила Ира. – Хочу!
На работе расщедрились на три дня. Два дня они провели в квартире, никуда не выходя. Не видели и не слышали никого и ничего вокруг. Казалось, что во всем мире осталось только два человека, и их это вполне устраивало.
Утром третьего дня за Борисом приехали: в цехе случилась крупная авария. Медовый месяц зашатался под напором производственного урагана.
Ремонтные работы проводились в авральном режиме, в две смены: приближались холода. Бориса назначили ответственным за вторую смену, из дома он уходил днем, возвращался к полуночи. Ира успевала сделать кое-какие дела, приготовить поесть и даже немного поспать. В половине двенадцатого звонил будильник, и она вставала встречать мужа.
Борис приходил усталый, возбужденный постоянными, возникающими на пустом месте проблемами. Но закрывалась тонкая дверь, и все исчезало, как злой дурацкий сон. Борис бежал в душ, переодевался и шел на кухню. Они сидели за столом при свете ночника, ели нутрию с помидорами, пили холодное красное вино и разговаривали. Обо всем и, одновременно, ни о чем. Их не очень интересовали темы – главное было видеть друг друга, слышать друг друга. Через положенное время бокалы переносились в комнату, разговор становился все более сумбурным, все чаще прерываясь поцелуями, а потом прекращался совсем. Вернее, не прекращался, а переходил на другой, высший уровень, когда уже не нужны слова. Когда душа говорит с душой, а обнаженная кожа каждой своей клеточкой слышит и чувствует все. Когда единение становится таким, что уже почти невозможно понять: два это человека или один, две души или одна. Да и не хочется понимать.
Медовый месяц приноровился к производственным обстоятельствам, выжил, и сдаваться не собирался.
– Боря, – сказала Ира, прижавшись щекой к его груди, – помнишь, ты говорил мне про карьеру ради любимой?
– В Треке? Я тогда тебя, вроде, немного шокировал?
Борис провел рукой по выступающим ключицам, погладил трогательную ямочку, коснулся смутно темнеющего соска. Ира засмеялась, вывернулась.
– Не дестабилизируй меня, скоро утро! Шокировал? Просто это было как-то.…Ну перестань! Непривычно – вот. Зато сейчас я понимаю. Ты был прав. Мне карьера такой ценой не нужна.
– Даже ради директорской должности?
– Хоть министерской! Это ты во всем виноват!
– Я? – возмутился Борис. – Как? Это чистой воды поклеп!
– Ничего не поклеп, – сказала Ира, целуя его в шею. – Просто я тебя люблю. Спать будем?
Сгоревшую установку отремонтировали и пустили, Борису дали пару дней отоспаться. На работе все стало постепенно приходить в норму.
Ненадолго.
Невидимые подковерные маховики, приостановившиеся на время аврала, заработали вновь, наверстывая упущенное время. По освященной десятилетиями традиции требовался козел отпущения. Авария случилась немаленькая, и жертва, которой предназначалось лечь на алтарь, была найдена соответствующая – начальник цеха. Инстинкт самосохранения сплотил заводскую бюрократию, и никого уже не интересовало, что за каких-то два года цех был вытащен из многолетнего прорыва именно этим человеком. Забыто было все и всеми, как и полагается теорией эволюции и законами стаи.
На партийном собрании к трибуне выходили вчерашние единомышленники, которых недавний кумир собрал со всего завода, кто впервые почувствовал доверие и уважение. Кто с удивлением узнал, что работа, оказывается, может быть интересной и не восприниматься как тупая необходимость.
Теперь они выходили к трибуне и, пряча глаза, произносили ритуальные тексты: не справился, не оправдал, подвел. Вожак был повержен более сильным, и теперь, по законам жанра, его требовалось публично пинать. И пинали. Против ветра плевать не хотел никто.
Кроме Бориса.
Умом он тоже понимал, что это абсолютно бесполезно, но сделать с собой ничего не мог. Вышел и рассказал все что думал, пытаясь пробиться через инстинкт самосохранения.
Глупо. Глупо и бесполезно. Его не поддержал никто.
Через день Борису намекнули, что лучше бы он подумал о себе: руководство бесконечно терпеть его
