Он докурил, выбил трубку на пол, встал и через снятую недавно дверь прошел в комнату. Еще неделю назад эта комната была завалена разбитой мебелью: шкафами, столами, стульями. Сейчас пол покрывали только обломки штукатурки и осколки кирпичей. Мебель разломали на дрова, и только на стене висела покосившаяся доска объявлений, на которой кто-то намалевал похабный рисунок. Борис медленно, стараясь не издавать лишних звуков, подошел к окну, осторожно выглянул во двор.
Снаружи почти рассвело. Небо, как почти всегда, затягивали плотные облака, где-то далеко лениво клубился дым. С трех сторон темнели изувеченные коробки домов с черными провалами окон. От одного из домов сохранилось только два подъезда. Землю покрывал выпавший дня два назад и уже порядком истоптанный снег. Снег был обычный.
Красный.
Кирпичная пыль поднималась в воздух при каждом обстреле, при каждом ударе пули об стену, медленно оседала и окрашивала все в кирпично-красный цвет. Это, когда не было пожаров. При пожарах к красному добавлялся черный.
Красное, черное, серое.
Другие цвета почти исчезли. Умерли.
Наискосок через двор прошли четыре фигуры в белых масхалатах. Трое несли гранатометы, один – металлический бочонок.
«Исламы». Боевики исламского батальона, занимавшие вторую часть бомбоубежища. Из-за обязательных зеленых повязок их еще называли «зелеными». Что-то они не вовремя сегодня, и тащат что- то странное.
Несколько раз подряд гулко бухнул миномет. «К нам», – автоматически определил Борис, вернулся в коридор, присел на корточки и закрыл глаза. Тут же перед глазами всплыла постоянно повторяющаяся картина.
Ваха так и не приехал. Они ждали три дня, которые показались Борису вечностью. Затишье продолжалось недолго – стоило синей «шестерке» скрыться за поворотом, как на той стороне снова разгорелся бой. Обстрел заставил их спуститься в подвал, и Борис, сидя как истукан. думал только об одном: успела ли вырваться из города переполненная «шестерка». Днем бои почти не прекращались, но при любой передышке Борис выходил из подвала и всматривался вдаль близорукими глазами.
Машины не было.
Обстрелы все усиливались, на улице почти не осталось целых домов. На второй день загорелся соседний двор, и огонь только чудом не перекинулся к ним.
Через день ушли Алик и Мовлади. Сказали, что попробуют поискать более спокойное место. Где-то в подсознании Борис давно понял, что машина не вернется, но даже признаваться в этом было страшно, а уж сказать вслух.… Казалось, пока молчишь, еще есть надежда, еще не все потеряно.
На четвертое утро загорелся дом.
Снаряд попал в старый подвал, туда, где вечность назад Боря Туманов устраивал любительские опыты и однажды чуть не сжег дом. Теперь его ошибку исправили профессионалы.
Первым загорелся старинный дубовый стол с заплесневевшими реактивами. Разойдясь, огонь быстро сожрал скопившийся в подвале за полвека хлам, набрал силу и в поисках новой еды вырвался наверх.
Пищи здесь было полно, и через пять минут дом был уже обречен. Горели тщательно упакованные к переезду вещи, мебель, собираемые годами книги. Пылали семейные фотографии и свернутые в рулоны рисунки. Корчились, разлетаясь на атомы, старые детские игрушки, плавились отцовские и дедовы медали. Пламя жадно лизало старинные двухстворчатые двери, оконные рамы с тяжелыми ставнями.
Когда они выскочили из подвала, дом уже полыхал. Борис в запале еще попробовал что-нибудь вынести – он и сам не знал что – его силой оттащил Аланбек. Он же вынес из подвала сумки.
В конце квартала Борис обернулся: громадные языки пламени, закручиваясь спиралью, подступали к фронтону. К выложенным из кирпича цифрам.
«1895»
Тихо прохрустели шаги. Борис открыл глаза и снова вернулся в этот привычный, вывернутый наизнанку мир. В мир, где «улицей» назывался первый этаж общежития Нефтяного института, где самой большой ценностью была вода, где время измерялось перерывами между обстрелами и где, если прошел еще один день, а ты жив – значит, тебе повезло.
– Опять ты здесь, лунатик, – сказал, подходя, Аланбек. – Пошли вниз, там «зеленые» нам шоколада подкинули. Представляешь, они где-то целую бочку надыбали. Кайф! На вот – попробуй!
Ирина. Саратов
– Мама! Ногу отрубишь! Дай мне!
Ирина молча подняла отскочившее полено, поставила его на колоду, подняла топор.
Бух!
Топор извернулся, как живой, чиркнул по краю полена и застрял в колоде. Мерзкое полено опять отлетело в снег, не забыв треснуть Ирину по ноге.
– Мама!
Ирина обессилено опустилась на корточки, потерла ногу. Да что же это такое! Почти час на морозе, а дров и на одну растопку не хватит. Теперь еще и синяк будет! Господи, кончится это когда-нибудь?
У соседей залаяла собака, ей тут же ответила другая, и по улице, нарушая звенящую морозную тишину, понеслась ежевечерняя перекличка. Ветерок рассеял облака, с холодного январского неба глянули вниз бесчисленные равнодушные звезды.
На январский Саратов опускалась ночь.
Три недели назад Ирина и Славик с сумкой, двумя пакетами и школьным рюкзачком вышли в такой же вечер на заснеженный шумный перрон. Вокруг сновали толпы людей, площадь была запружена машинами, весело сверкала новогодняя реклама. Большой город жил своей обычной жизнью, его не интересовало, что делают здесь женщина в перепачканном пеплом пальто и растерявшийся от людского шума мальчик.
Потом был звонок по таксофону, подъехавшая через полчаса «девятка», бегущие через площадь Вика с Женей. Объятия, радость, мокрые глаза, сумбурные вопросы. «Ирочка! Живая! Ира! Славик! Да вы же замерзли совсем!»
– Ира, а где Боря?
И хлынувшие из ненакрашенных глаз слезы.
За неделю они отогрелись, отмылись и отъелись. Грозненский пепел с пальто растворился в саратовской воде и унесся вместе с ней по канализационным трубам.
Пепел души растворить было нечем.
Ирина смотрела все телевизионные новости подряд. Звучали знакомые заставки, произносили короткие тексты ведущие, экран распахивался, как окно, и оттуда в уют трехкомнатной квартиры врывались боль, отчаяние и безысходность.
Искореженные неузнаваемые улицы. Полуразрушенные обгоревшие дома, пустые глазницы окон. Дымы пожарищ. Черный, кирпично-красный и – совсем редко – белый снег.
Трупы.
Трупы солдат, трупы боевиков, трупы мужчин и женщин, трупы детей.
Камера бесстрастно скользила по замерзшим телам, и привыкший совсем к другим картинкам телезритель автоматически прикрывал глаза.
Серо-голубые глаза не закрывались.
Зрачки расширялись, и через мгновение мозг облегченно фиксировал: «Не похож».
В камеру влезали бородатые боевики в надвинутых по самые брови черных шапочках. Картинно хмурясь, они рассказывали, что им не оставили выбора, и они будут биться до конца.
Ирина почти не слушала.
Камера покидала довольных боевиков, и снова на экране появлялись разбитые улицы. Грязные, похожие на заключенных, люди тащили по снегу санки с ведрами, доставали воду из открытых люков.
Бориса не было.
– Ира, перестань, – говорила Вика, – так нельзя. Что ты надеешься увидеть?
– Да, Вика, ты права, – рассеянно отвечала Ирина, не отрываясь от экрана. – Я больше не буду.
«Он жив, – твердила Ирина, – жив. Он обещал, он никогда меня не обманывал».
