Межконтинентальный узел

Умом-то я понимаю, как можно воевать за тебя, существует несколько способов, вполне действенных. Поскольку мама умерла, когда ты был совсем маленьким, ты всегда тянулся к тете Мэри, тем более они с мамой погодки, очень похожи и характер у обеих ангельский. Я ведь помню, с каким плохо скрываемым счастьем ты собирал свои вещички, когда я отвозил тебя на каникулы к ней или к бабушке. Честно говоря, мне это было чуток горько, потому что я никогда не жил для себя, во имя своего личного блага: мое треклятое кино и ты, это было неразделимо в моей жизни. Я понимал, что ты никогда не сможешь принять другую женщину в доме, которая бы утром жарила мне кусок мяса, пока я в кровати читаю газеты. (Наши с тобой итальянские предки были крестьянами, поэтому в генах заложена привычка крепко перекусить в начале дня — основная крестьянская работа приходится именно на первую половину. Один мой русский друг часто повторял: «Кто рано встает, тому бог много дает». Очень верно.) Ты не сможешь никого принять, считал я, потому что в нашем доме все жило памятью мамы… Да и я, в общем-то, отдавал себе отчет в том, что вряд ли какая-либо женщина может хоть в чем-то быть равной ей, поэтому не сердись, читая мое письмо, не говори, что, мол, я упрекаю тебя за то, что остался один. Я очень благодарен Всевышнему — он подарил мне годы счастья, когда мы с тобою жили под одной крышей и, как я считал, не было в мире более надежных друзей, чем ты и я… О том, что я считаю дружбой, напишу чуть позже… Видишь, вязну во фразах — первый признак усталости, а может быть, это и есть старость?

…Итак, «воевать» за детей…

Поскольку я очень дружен с тетей Мэри и с бабушкой, я, наверное, должен был бы поехать к ним, когда впервые заметил, что в наших с тобою отношениях началась какая-то дискомфортность, поначалу угадываемая лишь, никак не выраженная словом или поступком, и попросить их, именно их, повлиять на тебя, но мне это, после достаточно долгих дискуссий с самим собою, показалось недопустимым; влияние надо организовывать в бизнесе или политике, но в отношениях между отцом и сыном? Черт его знает, быть может, я совершил тогда первую ошибку.

…Я видел, как ты преклонялся перед своим преподавателем математики в колледже, Джорджем Робертсоном; из-за этого я сошелся с ним, мне было важно понять, какие человеческие черты вызывают в тебе чувство восхищения. После десяти вечеров, которые мы провели с Робертсоном, мне показалось (хотя, возможно, я не прав), что тебя привлекает в нем непреклонная компетентность, мужественная суровость, невероятная выдержка — я его нарочно дразнил — и неукоснительное право, данное ему директором колледжа, ставить вам оценки, поднимая кого-то одного над всеми другими, а детское честолюбие не только врожденная черта характера, но и вырабатываемая школой. Хорошо это или плохо — честолюбие? В общем-то, конечно, хорошо. «Честолюбец» — это «человек, который любит честь». Дети, когда мама и папа перестают быть непререкаемыми авторитетами, кардинально переосмысливают свое отношение к родителям, проецируя на них не только образы, подчерпнутые из книг, но и характеры тех людей, с которыми их начинает сводить жизнь: первый друг, родители друга, преподаватель, первая подруга (или дружок, если речь идет о дочери), первые беседы с теми взрослыми, которые не были вхожи в родительский дом… Опыт, приобретаемый детьми, постепенно входит в своеобразный конфликт с опытом отцов и матерей…

Чтобы свергнуть существующий авторитет, нужно утвердить какой-то другой. Следовательно, некий приятель по колледжу или еще какой-то человек, с которым ты случайно познакомился, должен, если он претендует на то, чтобы стать твоим другом, заявить себя как авторитет, то есть предложить тебе новый эталон поведения и мышления, отличный от того, к которому ты приучен дома. Этот человек, как правило, ниспровергает авторитет отца и матери, иначе он не возьмет над тобою верх.

После долгих и достаточно скучных вечеров с Робертсоном я еще раз убедился в правоте суждения: последователем быть хорошо, но подражателем — плохо. В разговорах с тобою я не мог заставить себя быть немногословным, весомым, сдержанным — проклятая итальянская кровь, огонь и сера! Мне казалось, что ты обидишься на меня, если я стану вести себя с тобою так, как этот квакер Робертсон. Но отчего же тогда его совет и слово были для тебя абсолютом?! А он отнюдь не всегда был прав, да и открывал вам не все то, что знал: взвешенное распределение откровений по пропорциям. Неужели только так нарабатывается авторитет в глазах юношества?! И самые добрые человеческие отношения строятся на принципе точного расчета, что и когда дать?!

Знаешь, отчего я перестал с ним встречаться? Он как-то заметил, что ты слишком избалован. Нет, нет, не в том, вульгарном смысле — высокомерен, капризен, обижаешь черных… Нет, он сказал другое: «Вы воспитываете Стивена как тепличное растение, не понуждаете его узнать на собственном опыте, сколько стоит „хот дог“. А сын Джекобса, директора нашего Первого банка, работает по вечерам на бензозаправочной станции, чтобы скопить себе деньги за оплату обучения на первом курсе университета».

Разумом-то я понял правоту холодноглазого Робертсона, но сердце мое восстало. Он стал мне активно неприятен после этих слов: мой мальчик и так понимает, как трудна жизнь, зачем создавать ему искусственные препятствия, это же мой сын, а не олимпийский бегун, которого тренируют для рекорда в прыжках через планки на гаревой дорожке. Мой сын достаточно умен и добр, чтобы чувствовать, каково мне дается наша с ним «хот дог», он видит, каково мне жить в нашем жестоком мире, у него прекрасное сердце и тонкий ум, мы друзья, а черствый воротила Джекобе просто-напросто натаскивает преемника, никак не заботясь о том, чтобы сын навсегда остался его другом. Для их семьи всегда главным было дело, а не тепло человеческих отношений, компаньоны…

…Прости, но только теперь, по прошествии шести лет после этого разговора, я начинаю думать, что холодноглазый квакер был прав. Я был обязан переступить через самого себя и во имя нашего же общего блага заставить тебя на деле ощутить меру физических и моральных трат во имя получения проклятой долларовой монеты.

А ведь ты никогда не знал отказа ни в чем. Другое дело — нет более тактичных детей, чем ты. Я не помню ни одной обиды или каприза, когда я не мог чего-то тебе купить. Ты это переносил молча, а для меня это была трагедия. Детей нельзя лишать тренинга. Гаревая дорожка с препятствиями нарабатывает ощущение самостоятельности, с одной стороны, и с другой — уважительности к труду того, кто гарантирует и полет на Аляску, и новую модель гоночной машины, и полную независимость в суждениях… Когда приходится ради хлеба насущного стоять у конвейера на заводе Форда, независимость суждений подменяется автоматизмом движений и чувством благодарности судьбе за то, что вечером можно поесть как следует и растянуться на тахте возле видео. Не до суждений и борений с самим собой… Отдых… Да здравствует бездумный, расслабленный отдых! В начале этого унылого и, видимо, бесполезного письма я помянул дружество, помнишь?

Знаешь, когда я на тебя впервые по-настоящему обиделся? Я расскажу, это плохо — держать в себе обиды: разъедает, как ржавчина… Помнишь, однажды нас пригласили к Равиньоли? Торговец галантереей и парфюмерией, но при этом «почетный консул» Италии в Лос-Анджелесе? Увы, жизнь приучила меня делить свой день на благословенные минуты работы и на изнуряющие часы раздумий и советов с юристами по поводу тактики: у какого продюсера целесообразнее клянчить деньги на новую работу, какая тема может оказаться кассовой, как в этой кассовой, то есть обеспечивающей наше с тобою благополучие, теме не потерять себя, а, наоборот, сказать людям про то, что жжет сердце… Помнишь фильм, который мы с тобою смотрели? «Мефисто»? Об артисте, который продался дьяволу гитлеризма, успокаивая себя тем, что он играет в дружбу с наци, а на самом-то деле отстаивает свое право говорить правду несчастным немцам… Я часто думаю об этой ленте, Стив. Это очень горькая, но нужная картина — людей надо постоянно предостерегать, обращаясь к недавней истории. Впрочем, роман Манна, по которому снята эта картина, куда лучше, пожалуйста, прочитай его.

Так вот, галантерейщик Равиньоли, имеющий тесные связи с Сицилией, а значит и с мафией, — при том, что он мне весьма и весьма несимпатичен, — может оказаться полезным в новой работе, которую я рано или поздно сделаю. Это будет предметное исследование мафии, ее ужасной, разъедающей человеческие сердца и души сущности. Помнишь, я сказал тебе, что сегодня мы пойдем к Равиньоли? Ты сразу же ушел к себе в комнату, закрыв дверь так резко, что я услышал это, сидя на кухне. Я сразу почувствовал, как ты раздражен. Твое настроение всегда передавалось мне. Наверное, я должен был заставить себя понять твое состояние: отец, художник, идет на поклон к парфюмеру! Но я не мог понять, какой вывод ты сделал из этого верного посыла: «Отец продает душу дьяволу?» Или: «Бедный старик, с кем