Зло дей! Злодей! Куси, куси, куси, Банга, Банга!
Но Банга исчез.
На углу Ермолаевского неожиданно вспыхнул фонарь и залил ули цу, и в свете его Иванушка увидел уходящего Воланда.
– Стой! – прокричал Иванушка и одним взмахом перебросился через ограду и кинулся догонять.
Весьма отчетливо он видел, как Воланд повернулся и показал ему фигу. Иванушка наддал и внезапно очутился у Мясницких во рот, у почтамта. Золотые огненные часы показали Иванушке по ловину десятого. Лицо Воланда в ту же секунду высунулось в окне телеграфа. Завыв, Иванушка бросился в двери, завертелся в зер кальной вертушке и через нее выбежал в Савельевский переулок, что на Остоженке, и в нем увидел Воланда – тот, раскланявшись с какой-то дамой, вошел в подъезд. Иванушка – за ним, двинул в дверь, вошел в вестибюль. Швейцар вышел из-под лестницы и сказал:
– Зря приехали, граф Николай Николаевич к Боре в шахматы ушли играть. С вашей милости на чаек… Каждую среду будут ходить.
И фуражку снял с галуном.
– Застрелю! – завыл Иванушка. – С дороги, арамей!
Он взлетел во второй этаж и рассыпным звонком наполнил всю квартиру. Дверь тотчас открыл самостоятельный ребенок лет пяти. Иванушка вбежал в переднюю, увидел в ней бобровую шапку на ве шалке, подивился – зачем летом бобровая шапка, ринулся в кори дор, крюк в ванной на двери оборвал, увидел в ванне совершенно го лую даму с золотым крестом на груди и с мочалкой в руке. Дама так удивилась, что не закричала даже, а сказала:
– Оставьте это, Петрусь, мы не одни в квартире, и Павел Димитриевич сейчас вернется.
– Каналья, каналья, – ответил ей Иванушка и выбежал на Калан чевскую площадь.
Воланд нырнул в подъезд оригинального дома.
«Так его не поймаешь», – сообразил Иванушка, нахватал из кучи камней и стал садить ими в подъезд. Через минуту он забился трепет но в руках дворника сатанинского вида.
– Ах ты, буржуазное рыло, – сказал дворник, давя Иванушкины ребра, – здесь кооперация, пролетарские дома. Окна зеркальные, медные ручки, штучный паркет, – и начал бить Иванушку, не спеша и сладко.
– Бей, бей! – сказал Иванушка. – Бей, но помни! Не по буржуаз ному рылу лупишь, по пролетарскому. Я ловлю инженера, в ГПУ его доставлю.
При слове «ГПУ» дворник выпустил Иванушку, на колени стал и сказал:
– Прости, Христа ради, распятого же за нас при Понтийском Пилате. Запутались мы на Каланчевской, кого не надо лупим…
Надрав из его бороды волосьев, Иванушка скакнул и выскочил на набережной храма Христа Спасителя. Приятная вонь поднима лась с Москвы-реки вместе с туманом. Иванушка увидел несколько человек мужчин. Они снимали с себя штаны, сидя на камушках. За компанию снял и Иванушка башмаки, носки, рубаху и штаны. Снявши, посидел и поплакал, а мимо него в это время бросались в воду люди и плавали, от удовольствия фыркая. Наплакавшись, Иванушка поднялся и увидел, что нет его носков, башмаков, шта нов и рубахи.
«Украли, – подумал Иванушка, – и быстро, и незаметно»…
Над Храмом в это время зажглась звезда, и побрел Иванушка в од ном белье по набережной, запел громко:
В моем саду растет малина…
А я влюбилась в сукиного сына!
В Москве в это время во всех переулках играли балалайки и гар моники, изредка свистали в свистки, окна были раскрыты и в них го рели оранжевые абажуры…
– Готов, – сказал чей-то бас.
МАНИЯ ФУРИБУНДА
Писательский ресторан, помещавшийся в городе Москве на бульва ре, как раз насупротив памятника знаменитому поэту Александру Ивановичу Житомирскому, отравившемуся в 1933 году осетриной, носил дикое название «Шалаш Грибоедова».
«Шалашом» его почему-то прозвал известный всей Москве нео бузданный лгун Козобоев – театральный рецензент, в день откры тия ресторана напившийся в нем до положения риз.
Всегда у нас так бывает, что глупое слово точно прилипнет к чело веку или вещи, как ярлык. Черт знает, почему «шалаш»?! Возможно, что сыграли здесь роль давившие на алкоголические полушария проклятого Козобоева низкие сводчатые потолки ресторана. Неиз вестно. Известно, что вся Москва стала называть ресторан «Шала шом».
А не будь Козобоева, дом, в коем помещался ресторан, носил бы свое официальное и законное название «Дом Грибоедова», вслед ствие того, что, если опять-таки не лжет Козобоев, дом этот не то принадлежал тетке Грибоедова, не то в нем проживала племянни ца знаменитого драматурга. Впрочем, кажется, никакой тетки у Грибоедова не было, равно так же как и племянницы. Но это и не суть важно. Народный комиссариат просвещения, терзаемый во просом об устройстве дел и жизни советских писателей, количест во коих к тридцатым годам поднялось до угрожающей цифры 4500 человек, из них 3494 проживали в городе Москве, а шесть человек в Ленинграде
ДЕЛО БЫЛО В ГРИБОЕДОВЕ
В вечер той страшной субботы, 14 июня 1943 года, когда потухшее солнце упало за Садовую, а на Патриарших прудах кровь несчастно го Антона Антоновича смешалась с постным маслом на камушке, пи сательский ресторан «Шалаш Грибоедова» был полным-полон.
Почему такое дикое название? Дело вот какого рода: когда коли чество писателей в Союзе, неуклонно возрастая из года в год, нако нец выразилось в угрожающей цифре 5011 человек, из коих 5004 проживало в Москве, а 7 человек в Ленинграде, соответствующее ве домство, озабоченное судьбой служителей муз, отвело им дом.
Дом сей помещался в глубине двора, за садом, и, по словам белле триста Поплавкова, не то принадлежал некогда тетке Грибоедова, не то в доме проживала племянница автора знаменитой комедии.
Заранее предупреждаю, что ни здесь, ни впредь ни малейшей от ветственности за слова Поплавкова я на себя не беру. Жуткий лгун, но талантливейший парнище. Кажется, ни малейшей тетки у Грибо едова не было, равно как и племянницы. Впрочем, желающие могут справиться. Во всяком случае, дом назывался грибоедовским.
Заимев славный двухэтажный дом с колоннами, писательские ор ганизации разместились в нем как надо. Все комнаты верхнего этажа отошли под канцелярии и редакции журналов, зал, где тетка якобы слушала отрывки из «Горя от ума», пошел под публичные заседания, а в подвале открылся ресторан.
В день открытия его Поплавков глянул на расписанные сводча тые потолки и прозвал ресторан «Шалашом».
И с того момента и вплоть до сего дня, когда дом этот стал перед безумным воспаленным моим взором в виде обуглившихся развалин, название «Шалаш Грибоедова» прилипло к зданию и в историю пе рейдет.
Итак, упало 14 июня солнце за Садовую в Цыганские Грузины, и над истомленным и жутким городом взошла ночь со звездами. И никто, никто еще не подозревал тогда, что ждет каждого из нас.
Столики на веранде под тентом заполнились уже к восьми часам вечера. Город дышал тяжко, стены отдавали накопленный за день жар, визжали трамваи на бульваре, электричество горело плохо, по чему-то казалось, что наступает сочельник тревожного праздника, всякому хотелось боржому. Но тек холодный боржом в раскаленную глотку и ничуть не освежал. От боржому хотелось шницеля, шни цель вызывал на водку, водка – жажду, в Крым, в сосновый лес!..
За столиками пошел говорок. Пыльная пудреная зелень сада мол чала, и молчал гипсовый поэт Александр Иванович Житомирский, во весь рост стоящий под ветвями с книгой в одной руке и обломком меча в другой. За три года поэт покрылся зелеными пятнами и от ме ча осталась лишь рукоять.
Тем, кому не хватило места под тентом, приходилось спускаться вниз, располагаться под сводами за скатертями с желтыми пятнами у стен, отделанных под мрамор, похожий на зеленую чешую. Здесь был ад.
Представляется невероятным, но тем не менее это так, что в те чение часа с того момента, как редактор Марк Антонович Берлиоз погиб на Патриарших, и вплоть до того момента, как столы оказа лись занятыми, ни один из пришедших в «Шалаш» не знал о гибели, несмотря на адскую работу Бержеракиной, Поплавкова и телефон ный гром. Очевидно, все, кто заполнял ресторан, были в пути, шли и ехали в трамваях, задыхаясь, глотая пот, пыль и мучаясь жаждой.
В служебном кабинете самого Берлиоза звонок на настольном те лефоне работал непрерывно. Рвались голоса, хотели что-то узнать, что-то сообщить, но кабинет был заперт на ключ, некому было отве тить, сам Берлиоз был неизвестно где, но во всяком случае там, где не слышны телефонные звонки, и забытая лампа освещала исписан ную номерами телефонов промокашку с крупной надписью «Софья дрянь». Молчал верхний теткин этаж.
В девять часов ударил странный птичий звук, побежал резаный петуший, превратясь в гром. Первым снялся из-за столика кто-то в коротких до колен штанах рижского материала, в очках колесами, с жирными волосами, в клетчатых чулках, обхватил крепко тонкую женщину с потертым лицом и пошел меж столов, виляя очень вы кормленным задом. Потом пошел знаменитый беллетрист Копейко – рыжий, мясистый, затем женщина, затем лохматый беззубый с луком в бороде. В громе и звоне тарелок он крикнул тоскливо: «Не умею я!»
Но снялся и перехватил девочку лет 17 и стал топтать ее ножки в лакированных туфлях без каблуков. Девочка страдала от запаха водки и луку изо рта, отворачивала голову, скалила зубы, шла задом… Лакеи несли севрюгу в блестящих блюдах с крышками, с искаженны ми от злобы лицами ворчали ненавистно… «Виноват»… В трубу гул ко кричал кто-то – «Пожарские р-раз!» Бледный, истощенный и по рочный пианист маленькими ручками бил по клавишам громадного рояля, играл виртуозно. Кто-то подпел
