лицо прямо в солнце, и оно его мгновенно ослепило. Он ничего не ви дел, он чувствовал только, что солнце выжигает с лица его глаза, а мозг его горит зеленым огнем. Слов своих он не слышал, он знал только, что воет и довоет до конца, – за что и будет Га-Ноцри сего дня казнен!
Тут ему показалось, что солнце зазвенело и заплавило ему уши, но он понял, что это взревела толпа, и поднял руку, и опять услы хал тишину, и опять над разожженным Ершалаимом закипели его слова:
– Чтобы знали все: nоn habemus regem nisi Caesarem!** Но Кеса рю не страшен никто! И поэтому второму преступнику, Иисусу ВарРаввану, осужденному за такое же преступление, как и преступление Га-Ноцри, Кесарь император, согласно обычаю, в честь праздника Пасхи, по ходатайству Синедриона, дарует жизнь!
Тут он ничего не понял, кроме того, что воздух вокруг него стонет и бьет в уши. И опять рукой он потушил истомившуюся толпу * О племя греховнейшее, отвратительнейшее племя! О зловоние иудейское (лат.). ** Не имеем царя, кроме Кесаря (лат.).
– Командиры! К приговору! – пропел Пилат, и в стенах манипулов, отделявших толпу от гаввафы, в ответ спели голоса взводных и пискливые трубы.
Копейный лес взлетел у лифостротона, а в нем засверкали рим ские, похожие на жаворонков, орлы. Поднялись охапки сена.
– Tiberio imperante!* – запел слепой Пилат, и короткий вой рим ских центурий прокатился по крышам Ершалаима:
– Да здравствует император!
– Iesus Nazarenus, – воскликнул Пилат, – Tiberio imperante, per procuratorem Pontium Pilatum supplicio affectus erit!** Сына Аввы, Вар-Раввана, выпустить на свободу!
Никто, никто не знает, какое лицо было у Вар-Раввана в тот миг, когда его подняли, как из гроба, из кордегардии на лифостротон. Этот человек ни на что в мире не мог надеяться, ни на какое чудо. Поэтому он шел, ведомый за правую здоровую руку Марком Крысобоем, и только молчал и улыбался. Улыбка эта была совершенно глу па и беззуба, а до допроса у Марка-центуриона Вар-Равван освещал зубным сиянием свой разбойный путь. Вывихнутая левая рука его висела как палка, и уже не ревом, а стоном, визгом покрыла толпа та кую невиданную улыбку, забросала финиками и бронзовыми деньга ми. Только раз в год под великий праздник мог видеть народ челове ка, ночевавшего уже в объятиях смерти и вернувшегося на лифост ротон.
– Ну, спасибо тебе, Назарей, – вымолвил Вар, шамкая, – замели тебя вовремя!
Улыбка Раввана была так трогательна, что передалась Иешуа, и он ответил, про все забыв:
– Прямо радуюсь я с тобой, добрый бандит, – иди, живи!
И Равван, свободный как ветер, с лифостротона, как в море, бро сился в гущу людей, лезущих друг на друга, и в нем пропал.
Чтобы занять себя, Левий долго перебирал в памяти все извест ные ему болезни и очень хотел, чтобы какая-нибудь нашлась бы тактаки у Иешуа. Но чахотки самой верной так-таки и не было, да и дру гих тоже. Тогда он, открывая очень осторожно правый глаз, минуя холм, смотрел на восток и начинал надеяться, что там туча. Но од ной тучи мало. Нужно еще, чтобы она пришла на холм, нужно, что бы гроза началась, а когда гроза начнется и этого мало, нужно, что бы молния ударила, да ударила именно в крест Иешуа. О, нет. Тут бы ло мало шансов. Тогда Левий начинал терзаться мыслью о своей ошибке. Нужно было не бежать раньше процессии на холм, а имен но следовать рядом, прилипши к солдатской цепи. И, несмотря на бдительность римлян, все-таки можно было как-нибудь прорваться, добежать, ударить Иешуа в сердце ножом… А теперь поздно.
Так он думал и лежал. * По приказанию Тиберия (лат.). ** Иисус Назарет по приказанию Тиберия посредством прокуратора Понтия Пилата будет казнен (лат.).
Адъютант же спешился у сирийской цепи, коневоду бросил пово дья, прошел сквозь римское заграждение десятого легиона, подо звал центуриона и что-то пошептал ему.
Один из легионеров уловил краем уха слова:
– Прокуратора приказ…
Удивленный центурион, откозыряв, молвил:
– Слушаю…- и прошел за цепь к крестам.
С правого креста доносилась дикая хриплая песня. Распятый на нем сошел с ума от мук к концу третьего часа и пел про виноград чтото. Но головой качал, как маятником, и мухи вяло поднимались с ли ца, но потом опять набрасывались на него.
На левом кресте распятый качал иным образом, косо вправо, что бы ударять ухом по плечу.
На среднем кресте, куда попал Иешуа, ни качания, ни шевеления не было. Прокачав часа три головой, Иешуа ослабел и стал впадать в забытье. Мухи учуяли это и, слетаясь к нему все в большем количе стве, наконец настолько облепили его лицо, что оно исчезло вовсе в черной шевелящейся массе. Жирные слепни сидели в самых неж ных местах его тела, под ушами, на веках, в паху, сосали.
Центурион подошел к ведру, полному водой, чуть подкисленной уксусом, взял у легионера губку, насадил ее на конец копья, обмакнул ее в напиток и, придвинувшись к среднему кресту, взмахнул копьем. Густейшее гудение послышалось над головой центуриона, и мухи, черные, и зеленые, и синие, роем взвились над крестом. Открылось лицо Иешуа, совершенно багровое и лишенное глаз. Они заплыли.
Центурион позвал:
– Га-Ноцри!
Иешуа шевельнулся, втянул в себя воздух и наклонил голову, при жав подбородок к груди. Лицо центуриона было у его живота.
Хриплым разбойничьим голосом, со страхом и любопытством, спросил Иешуа центуриона:
– Неужели мало мучили меня? Ты зачем подошел?
Бородатый же центурион сказал ему:
– Пей.
И Иешуа сказал:
– Да, да, попить.
Он прильнул потрескавшимися вспухшими губами к насыщенной губке и, жадно всхлипывая, стал сосать ее. В ту же минуту щелки уве личились, показались немного глаза. И глаза эти стали свежеть с каждым мгновением. И в эту минуту центурион, ловко сбросив губ ку, молвил страстным шепотом:
– Славь великодушного игемона, – нежно кольнул Иешуа в бок, куда-то под мышку левой стороны.
Осипший голос с левого креста сказал:
– Сволочь. Любимцы завелись у Понтия?
Центурион с достоинством ответил:
– Молчи. Не полагается на кресте говорить.
Иешуа же вымолвил, обвисая на растянутых сухожилиях:
– Спасибо, Пилат… Я же говорил, что ты добр…
Глаза его стали мутнеть. В этот миг с левого креста послышалось:
– Эй, товарищ! А, Иешуа! Послушай! Ты человек большой. За что ж такая несправедливость? Э? Ты бандит и я бандит… Упроси центуриона, чтоб и мне хоть голени-то перебили… И мне сладко уме реть… Эх, не услышит… Помер!..
Но Иешуа еще не умер. Он развел веки, голову повернул в сторо ну просящего:
– Скорее проси, – хрипло сказал он, – и за другого, а иначе не сделаю…
Проситель метнулся, сколько позволяли гвозди, и вскричал:
– Да! Да! И его! Не забудь!
Тут Иешуа совсем разлепил глаза, и левый бандит увидел в них свет.
– Обещаю, что прискачет сейчас. Потерпи, сейчас оба пойдете за мною, – молвил Иисус…
Кровь из прободенного бока вдруг перестала течь, сознание в нем быстро стало угасать. Черная туча начала застилать мозг. Чер ная туча начала застилать и окрестности Ершалаима. Она шла с вос тока, и молнии уже кроили ее, в ней погромыхивали, а на западе еще пылал костер, и видно было с высоты, как маленькая черная лошадь мчит из Ершалаима к Черепу и скачет на ней второй адъютант.
Левый распятый увидал его и испустил победный, ликующий крик:
– Иешуа! Скачет!!
Но Иешуа уже не мог ему ответить. Он обвис совсем, голова его завалилась набок, еще раз он потянул в себя последний земной воз дух, произнес уже совсем слабо:
– Тетелеостай*, – и умер.
И был, достоуважаемый Иван Николаевич, час восьмой.
ШЕСТОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО
И был на Патриарших прудах час восьмой. Верхние окна на Брон ной, еще секунду назад пылавшие, вдруг почернели и провалились.
Иванушка фыркнул, оглянулся и увидал, что он сидит не на ска мейке, а на дорожке, поджав ноги по-турецки, а рядом с ним сидят псы во главе с Бимкой и внимательно смотрят на инженера. С инже нером помещается Берлиоз на скамейке.
«Как это меня занесло на дорожку», – раздраженно подумал Ива нушка, поднялся, пыль со штанов отряхнул и конфузливо присел на скамейку.
Берлиоз смотрел, не спуская прищуренных глаз с инженера. * Свершилось (греч.).
– М-да, – наконец молвил Берлиоз, пытливо поглядывая на свое го соседа, – м-да…
– М-да-с, – как-то загадочно отозвался и Иванушка.
Потом помолчал и добавил:
– А что было с Иудой?
– Это очень мило, что вы заинтересовались, – ответил инженер и ухмыльнулся. – В тот час, когда туча уже накрыла пол-Ершалаима и пальмы стали тревожно качать своими махрами, Пилат сидел на балконе, с раскрытым воротом и задрав голову. Ветер дул ему в губы, и это приносило ему облегчение. Лицо Пилата похоже было на лицо человека, который всю ночь провел в непотребном кабаке. Под гла зами лежали широкие синяки, губы распухли и потрескались. Перед Пилатом на столике стояла чаша с красным вином, а у ног простира лась лужа такого же вина. Когда подали первую чашу, Пилат механи чески швырнул ее в лицо слуге, молвив деревянно:
– Смотри в лицо, когда подаешь… Чего глазами бегаешь? Ничего не украл ведь? А?
На коленях Пилата лежала любимая собака – желтый травиль ный дог Банга, в чеканном ошейнике с одним зеленым изумрудом. Голову Банги Пилат положил себе на голую грудь, и Банга лизал го лую кожу приятеля воспаленным перед грозой языком.
Гробовая тишина была внутри дворца, а снаружи шумел ветерок. Видно было иногда, как
