вышел из комна ты. В самом конце очереди, за человеком в красной феске с кипой бумаг в руках, стоял… Благовест.
Молчание длилось секунд десять.
ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ВОЛАН ДА
– Гм, – сказал секретарь.
– Вы хотели в Ершалаиме царствовать? – спросил Пилат по-римски.
– Что вы, челов… Игемон, я вовсе нигде не хотел царствовать! – воскликнул арестованный по-римски.
Слова он знал плохо.
– Не путать, арестант, – сказал Пилат по-гречески, – это прото кол Синедриона. Ясно написано – самозванец. Вот и показания доб рых людей – свидетелей.
Иешуа шмыгнул высыхающим носом и вдруг такое проговорил по-гречески, заикаясь:
– Д-добрые свидетели, о игемон, в университете не учились. Не грамотные, и все до ужаса перепутали, что я говорил. Я прямо ужаса юсь. И думаю, что тысяча девятьсот лет пройдет, прежде чем выяс нится, насколько они наврали, записывая за мной.
Вновь настало молчание.
– За тобой записывать? – тяжелым голосом спросил Пилат.
– А ходит он с записной книжкой и пишет, – заговорил Иешуа, – этот симпатичный… Каждое слово заносит в книжку… А я однажды заглянул и прямо ужаснулся… Ничего подобного, прямо. Я ему гово рю, сожги, пожалуйста, ты эту книжку, а он вырвал ее и убежал.
– Кто? – спросил Пилат.
– Левий Матвей, – пояснил арестант, – он был сборщиком пода тей, а я его встретил на дороге и разговорился с ним… Он послушал, послушал, деньги бросил на дорогу и говорит: ну, я пойду с тобой…
– Сборщик податей бросил деньги на дорогу? – спросил Пилат, поднимаясь с кресла, и опять сел.
– Подарил, – пояснил Иешуа, – проходил старичок, сыр нес, а Левий говорит ему: «На, подбирай!»
Шея у секретаря стала такой длины, как гусиная. Все молчали.
– Левий симпатичный? – спросил Пилат, исподлобья глядя на арестованного.
– Чрезвычайно, – ответил тот, – только с самого утра смотрит в рот: как только я слово произнесу – он запишет.
Видимо, таинственная книжка была больным местом арестован ного.
– Кто? Что? – спросил Пилат. – За тобой? Зачем запишет?
– А вот тоже записано, – сказал арестант и указал на протоколы.
– Вон как, – сказал Пилат секретарю, – это как находите? По стой, – добавил он и обратился к арестанту:
– А скажи-ка мне: кто еще симпатичный? Марк симпатичный?
– Очень, – убежденно сказал арестованный. – Только он нерв ный…
– Марк нервный? – спросил Пилат, страдальчески озираясь.
– При Идиставизо его как ударил германец, и у него повредилась голова…
Пилат вздрогнул.
– Ты где же встречал Марка раньше?
– А я его нигде не встречал.
Пилат немного изменился в лице.
– Стой, – сказал он. – Несимпатичные люди есть на свете?
– Нету, – сказал убежденно арестованный, – буквально ни одного…
– Ты греческие книги читал? – глухо спросил Пилат.
– Только мне не понравились, – ответил Иешуа.
Пилат встал, повернулся к секретарю и задал вопрос:
– Что говорил ты про царство на базаре?
– Я говорил про царство истины, игемон…
– О, Каиафа, – тяжко шепнул Пилат, а вслух спросил по-гречески:
– Что есть истина? – И по-римски: – Quid est Veritas?
– Истина, – заговорил арестант, – прежде всего в том, что у тебя болит голова и ты чрезвычайно страдаешь, не можешь думать.
– Такую истину и я смогу сообщить, – отозвался Пилат серьезно и хмуро.
– Но тебе с мигренью сегодня нельзя быть, – добавил Иешуа.
Лицо Пилата вдруг выразило ужас, и он не мог его скрыть. Он встал с широко открытыми глазами и оглянулся беспокойно. Потом задавил в себе желание что-то вскрикнуть, проглотил слюну и сел. В зале не только не шептались, но даже не шевелились.
– А ты, игемон, – продолжал арестант, – знаешь ли, слишком много сидишь во дворце, от этого у тебя мигрени. Сегодня же как раз хорошая погода, гроза будет только к вечеру, так я тебе предла гаю – пойдем со мной на луга, я тебя буду учить истине, а ты произ водишь впечатление человека понятливого.
Секретарю почудилось, что он слышит все это во сне.
– Скажи, пожалуйста, – хрипло спросил Пилат, – твой хитон стирает одна женщина?
– Нет, – ответил Иешуа, – все разные.
– Так, так, так, понятно, – печально и глубоко сказал, качая голо вой, Пилат. – Он встал и стал рассматривать не лицо арестанта, а его ветхий, многостиранный таллиф, давно уже превратившийся из го лубого в какой-то белесоватый.
– Спасибо, дружок, за приглашение! – продолжал Пилат, – но только, к сожалению, поверь мне, я вынужден отказаться. Кесарьимператор будет недоволен, если я начну ходить по полям! Черт возьми! – неожиданно крикнул Пилат своим страшным эскадрон ным голосом.
– А я бы тебе, игемон, посоветовал пореже употреблять слово «черт», – заметил арестант.
– Не буду, не буду, не буду, – расхохотавшись, ответил Пилат, – черт возьми, не буду.
Он стиснул голову руками, потом развел ими. В глубине откры лась дверь, и затянутый легионный адъютант предстал перед Пила том.
– Да-с? – спросил Пилат.
– Супруга его превосходительства Клавдия Прокула велела пере дать его превосходительству супругу, что всю ночь она не спала, ви дела три раза во сне лицо кудрявого арестанта – это самое, – прого ворил адъютант на ухо Пилату, – и умоляет супруга отпустить арес танта без вреда.
– Передайте ее превосходительству супруге Клавдии Прокуле, – ответил вслух прокуратор, – что она дура. С арестованным поступят строго по закону. Если он виноват, то накажут, а если невиновен – от пустят на свободу. Между прочим, и вам, ротмистр, следует знать, что такова вообще практика римского суда.
Наградив адъютанта таким образом, Пилат не забыл и секретаря. Повернувшись к нему, он оскалил до предела возможного желтова тые зубы.
– Простите, что в вашем присутствии о даме так выразился.
Секретарь стал бледен, и у него похолодели ноги. Адъютант же, улыбнувшись тоскливо, забренчал ножнами и пошел, как слепой.
– Секретарю Синедриона, – заговорил Пилат, не веря, все еще не веря своей свежей голове, – передать следующее. – Писарь ныр нул в свиток. – Прокуратор лично допросил бродягу и нашел, что Иешуа Га-Ноцри психически болен. Больные речи его и послужили причиной судебной ошибки. Прокуратор Иудеи смертный приговор Синедриона не утверждает. Но вполне соглашаясь с тем, что Иешуа опасен в Ершалаиме, прокуратор дает распоряжение о насильствен ном помещении его, Га-Ноцри, в лечебницу в Кесарии Филипповой при резиденции прокуратора…
Секретарь исчез.
– Так- то-с, царь истины, – внушительно молвил Пилат, блестя глазами.
– А я здоров, игемон, – сказал бродяга озабоченно. – Как бы опять какой путаницы не вышло?..
Пилат воздел руки к небу, некоторое время олицетворяя собою скорбную статую, и произнес потом, явно подражая самому Иешуа:
– Я тебе тоже притчу могу рассказать: во Иордане один дурак утоп, а его за волосья таскали. Убедительно прошу тебя теперь по молчать, благо я тебя ни о чем и не спрашиваю. – Но сам нарушил это молчание, спросив после паузы: – Так Марк дерется?
– Дерется, – сказал бродяга.
– Так, так, – печально и тихо молвил Пилат. Вернулся секретарь, и в зале все замерли. Секретарь долго шептал Пилату что-то. Пилат вдруг заговорил громко, глаза его загорелись. Он заходил, диктуя, и писарь заскрипел:
– Он, наместник, благодарит господина первосвященника за его хлопоты, но убедительно просит не затруднять себя беспокойством насчет порядка в Ершалаиме. В случае, ежели бы он, порядок, поче му-либо нарушился… Exeratus Romano metus non est notus…* и проку ратор в любой момент может демонстрировать господину первосвя щеннику ввод в Ершалаим кроме того 10-го легиона, который там уже есть, еще двух. Например, фретекского и апполинаретского. Точка.
«Корван, корван», – застучало в голове у Пилата, но победоносно и светло.
И еще один вопрос задал Пилат арестанту, пока вернулся секре тарь.
– Почему о тебе пишут – «египетский шарлатан»?
– А я ездил в Египет с Бен-Перахая три года тому назад, – объяс нил Иешуа.
И вошел секретарь, озабоченный и испуганный, подал бумагу Пи лату и шепнул:
– Очень важное дополнение.
Многоопытный Пилат дрогнул и спросил сердито:
– Почему сразу не прислали?
– Только что получили и записали его показание!
Пилат впился глазами в бумагу, и тотчас краски покинули его лицо.
– Каиафа – самый страшный из всех людей в этой стране, – сквозь стиснутые зубы проговорил Пилат секретарю. – Кто эта сво лочь?
– Лучший сыщик в Ершалаиме, – одними губами ответил секре тарь в ухо Пилата.
Пилат взвел глаза на арестованного, но увидел не его лицо, а лицо другое. В потемневшем дне по залу проплыло старческое, обрюзг шее, беззубое лицо, бритое, с сифилитической болячкой, разъедаю щей кость на желтом лбу, с золотым редкозубым венцом на плеши вой голове. Солнце зашло в душе Пилата, день померк. Он видел в потемнении зеленые каприйские сады, слышал тихие трубы. И стукнули гнусавые слова: «Lex Apuleje de majestate»**. Тревога клю вом застучала у него в груди.
– Слушай, Иешуа Га-Ноцри, – заговорил Пилат жестяным голо сом. – Во втором протоколе записано показание: будто ты упоминал имя великого Кесаря в своих речах… Постой, я не кончил. Малове роятное показание… Тут что-то бессвязно… Ты ведь не упоминал это го имени? А? Подумай, прежде чем ответить…
– Упоминал, – ответил Иешуа, – как же!
– Зря ты его упоминал! – каким-то далеким, как бы из соседней комнаты, голосом откликнулся Пилат. – Зря, может быть, у тебя и есть какое-то дело до Кесаря, но ему до тебя – никакого… Зря! По думай,
