прежде чем ответить: ты ведь, конечно… – На слове «конеч но» Пилат сделал громадную паузу, и видно было, как секретарь ис коса смотрит на него уважающим глазом… * Римскому войску страх не известен (лат.). ** Закон Апулея об оскорблении величества (лат.).
– Но ты, конечно, не говорил фразы, что податей не будет?
– Нет, я говорил это, – сказал светло Га-Ноцри.
– О, мой бог! – тихо сказал Пилат.
Он встал с кресла и объявил секретарю:
– Вы слышите, что сказал этот идиот? Что сказал этот негодяй? Оставить меня одного! Вывести караул! Здесь преступление против величества! Я спрошу наедине…
И остались одни. Подошел Пилат к Иешуа. Вдруг левой рукой впился в его правое плечо, так что чуть не прорвал ветхий таллиф, и зашипел ему прямо в глаза:
– Сукин сын! Что ты наделал?! Ты… вы… когда-нибудь произно сили слова неправды?
– Нет, – испуганно ответил Иешуа.
– Вы… ты… – Пилат шипел и тряс арестанта так, что кудрявые волосы прыгали у него на голове.
– Но, бог мой, в двадцать пять лет такое легкомыслие! Да как же можно было? Да разве по его морде вы не видели, кто это такой? Хо тя… – Пилат отскочил от Иешуа и отчаянно схватился за голову. – Я понимаю: для вас все это неубедительно. Иуда из Кариот симпа тичный, да? – спросил Пилат, и глаза его загорелись по-волчьи. – Симпатичный? – с горьким злорадством повторил он.
Печаль заволокла лицо Иешуа, как облако солнце.
– Это ужасно, прямо ужас… какую беду себе наделал Искариот. Он очень милый мальчик… А женщина… А вечером!..
– О, дурак! Дурак! Дурак! – командным голосом закричал Пилат и вдруг заметался как пойманный в тенета. Он то попадал в золотой палящий столб, падавший из потолочного окна, то исчезал в тени. Испуганные ласточки шуршали в портике, покрикивали: «Искариот, Искариот»…
Пилат остановился и спросил, жгуче тоскуя:
– Жена есть?
– Нет.
– Родные? Я заплачу, я дам им денег… Да нет, нет, – загремел его голос… – Вздор! Слушай ты, царь истины!.. Ты, ты, великий фило соф, но подати будут в наше время! И упоминать имени великого Кесаря нельзя, нельзя никому, кроме самоубийц! Слушай, Иешуа Га-Ноцри, ты, кажется, себя убил сегодня… Слушай, можно выле чить от мигрени, я понимаю: в Египте учат и не таким вещам. Но ты сделай сейчас другое – помути разум Каиафы сейчас. Но только не будет, не будет этого. Раскусил он, что такое теория о симпатичных людях, не разожмет когтей. Ты страшен всем! Всем! И один у тебя враг – во рту он у тебя – твой язык! Благодари его! А объем моей власти ограничен, ограничен, ограничен, как все на свете! Ограничен! – истерически кричал Пилат, и неожи данно рванул себя за ворот плаща. Золотая бляха со стуком покати лась по мозаике.
– Плеть мне, плеть! Избить тебя, как собаку! – зашипел, как ды рявый шланг, Пилат.
Иешуа испугался и сказал умиленно:
– Только ты не бей меня сильно, а то меня уже два раза били сего дня…
Пилат всхлипнул внезапно и мокро, но тотчас дьявольским усили ем победил себя.
– Ко мне! – вскричал он, и зал наполнился конвойными, и вошел секретарь.
– Я, – сказал Пилат, – утверждаю смертный приговор Синедрио на: бродяга виноват. Здесь laesa majestas*, но вызвать ко мне… про сить пожаловать председателя Синедриона Каиафу, лично. Арестан та взять в кордегардию, в темную камеру, беречь как зеницу ока. Пусть мыслит там… – голос Пилата был давно уже пуст, деревянен, как колотушка.
Солнце жгло без милосердия мраморный балкон, зацветающие лимоны и розы немного туманили головы, и тихо покачивались в высоте длинные пальмовые космы.
И двое стояли на балконе и говорили по- гречески. А вдали ворча ло, как в прибое, и доносило изредка на балкон слабенькие крики продавцов воды – верный знак, что толпа тысяч в пять стояла за лифостротоном, страстно ожидая развязки.
И говорил Пилат, и глаза его мерцали и меняли цвет, но голос лился, как золотистое масло:
– Я утвердил приговор мудрого Синедриона. Итак, первосвя щенник, четырех мы имеем приговоренных к смертной казни. Двое числятся за мной, о них, стало быть, речи нет. Но двое за тобой – Вар-Равван [он же Иисус Варрава], приговоренный за попытку к воз мущению в Ершалаиме и убийство двух городских стражников, и второй, Иешуа Га-Ноцри, он же Иисус Назарет. Закон вам известен, первосвященник. Завтра праздник Пасхи, праздник, уважаемый на шим божественным Кесарем. Одного из двух, первосвященник, тебе, согласно закону, нужно будет выпустить. Благоволите же указать, ко го из двух – Вар-Раввана Иисуса или же Га-Ноцри Иисуса. Присово купляю, что я настойчиво ходатайствую о выпуске именно Га-Ноцри. И вот почему: нет никаких сомнений в том, что он маловменяем, практических же результатов его призывы никаких не имели. Храм оцеплен легионерами, будет цел, все зеваки, толпой шлявшиеся за ним в последние дни, разбежались, ничего не произойдет, в том моя порука. Vanae voces popule non sunt crudiendo**. Я говорю это – Понтий Пилат. Меж тем в лице Варравы мы имеем дело с исключительно опасной фигурой. Квалифицированный убийца и бандит был взят с бою и именно с призывом к бунту против римской власти. Хорошо бы обоих казнить, самый лучший исход, но закон, закон… Итак?
И сказал замученный чернобородый Каиафа:
– Великий Синедрион в моем лице просит выпустить Вар-Раввана.
Помолчали.
– Даже после моего ходатайства? – спросил Пилат и, чтобы про чистить горло, глотнул слюну: – Повтори мне, первосвященник, за кого просишь? * Государственная измена (лат.). ** Ничтожные крики толпы не страшны (лат.).
– Даже после твоего ходатайства прошу выпустить Вар-Раввана.
– В третий раз повтори… Но, Каиафа, может быть, ты подума ешь?
– Не нужно думать, – глухо сказал Каиафа, – за Вар-Раввана в тре тий раз прошу.
– Хорошо. Ин быть по закону, ин быть по-твоему, – произнес Пи лат, – умрет сегодня Иешуа Га- Ноцри.
Пилат оглянулся, окинул взором мир и ужаснулся. Не было ни солнца, ни розовых роз, ни пальм. Плыла багровая гуща, а в ней, по качиваясь, нырял сам Пилат, видел зеленые водоросли в глазах и по думал: «Куда меня несет?..»
– Тесно мне, – вымолвил Пилат, но голос его уже не лился как масло и был тонок и сух. – Тесно мне, – и Пилат холодной рукой по более открыл уже надорванный ворот без пряжки.
– Жарко сегодня, жарко, – отозвался Каиафа, зная, что будут у него большие хлопоты еще и муки, и подумал: «Идет праздник, а я которую ночь не сплю и когда же я отдохну?.. Какой страшный нисан выдался в этом году…»
– Нет, – отозвался Пилат, – это не от того, что жарко, а теснова то мне стало с тобой, Каиафа, на свете. Побереги же себя, Каиафа!
– Я – первосвященник, – сразу отозвался Каиафа бесстрашно, – меня побережет народ Божий. А трапезы мы с тобой иметь не будем, вина я не пью… Только дам я тебе совет, Понтий Пилат: ты, когда ко го-нибудь ненавидишь, все же выбирай слова. Может кто-нибудь ус лышать тебя, Понтий Пилат.
Пилат улыбнулся одними губами и мертвым глазом посмотрел на первосвященника.
– Разве дьявол с рогами… – и голос Пилата начал мурлыкать и пе реливаться, – разве только что он, друг душевный всех религиозных изуверов, которые затравили великого философа, может подслу шать нас, Каиафа, а более некому. Или я похож на юродивого мла денца Иешуа? Нет, не похож я, Каиафа! Знаю, с кем говорю. Оцеп лен балкон. И вот заявляю я тебе: не будет, Каиафа, тебе отныне по коя в Ершалаиме, покуда я наместник, я говорю – Понтий Пилат Золотое Копье!
– Разве должность наместника несменяема? – спросил Каиафа, и Пилат увидел зелень в его глазах.
– Нет, Каиафа, много раз писал ты в Рим!.. О, много! Корван, корван, Каиафа, помнишь, как я хотел напоить водою Ершалаим из Соломоновых прудов? Золотые щиты, помнишь? Нет, ничего не по делаешь с этим народом. Нет! И не водой отныне хочу я напоить Ер шалаим, не водой!
– Ах, если бы слышал Кесарь эти слова, – сказал Каиафа ненави стно.
– Он другое услышит, Каиафа! Полетит сегодня весть, да не в Рим, а прямо на Капри. Я! Понтий! Забью тревогу. И хлебнешь ты у меня, Каиафа, хлебнет народ Ершалаимский не малую чашу. Бу дешь ты пить и утром, и вечером, и ночью, только не воду Соломоно ву! Задавил ты Иешуа, как клопа. И понимаю, Каиафа, почему. Учуял ты, чего будет стоить этот человек… Но только помни, не забудь – выпустил ты мне Вар-Раввана, и вздую я тебе кадило на Капри и с ва ром, и со щитами.
– Знаю тебя, Понтий, знаю, – смело сказал Каиафа, – ненави дишь ты народ иудейский и много зла ему причинишь, но вовсе не погубишь его! Нет! Неосторожен ты.
– Ну, ладно, – молвил Пилат, и лоб его покрылся малыми капель ками.
Помолчали.
– Да, кстати, священник, агентура, я слышал, у тебя очень хоро ша, – нараспев заговорил Пилат. – А особенно этот молоденький сы щик Юда Искариот. Ты ж береги его. Он полезный.
– Другого наймем, – быстро ответил Каиафа, с полуслова пони мавший наместника.
– О gens sceleratissima, taeterrima gens! – вскричал Пилат. – О foetor judaicus!*
– Если ты еще хоть одно слово оскорбительное произнесешь, всадник, – трясущимися белыми губами откликнулся Каиафа, – уйду, не выйду на гаввафу.
Пилат глянул в небо и увидел над головой у себя раскаленный шар.
– Пора, первосвященник, полдень. Идем на лифостротон, – ска зал он торжественно.
И на необъятном каменном помосте стояли и Каиафа, и Пилат, и Иешуа среди легионеров.
Пилат поднял правую руку, и стала тишина, как будто у подножия лифостротона не было ни живой души.
– Бродяга и тать, именуемый Иешуа Га-Ноцри, совершил госу дарственное преступление, – заявил Пилат так, как некогда коман довал эскадронами под Идиставизо, и слова его греческие полете ли над несметной толпой. Пилат задрал голову и уткнул свое
