бешенстве на себя Левий выбрался из толпы и побежал обрат но в город. В горящей его голове прыгала только одна горячечная мысль о том, как сейчас же, каким угодно способом, достать в городе нож и успеть догнать процессию.
Он добежал до городских ворот, лавируя в толчее всасывавшихся в город караванов, и увидел по левую руку от себя раскрытую дверь лавчонки, где продавали хлеб. Тяжело дыша после бега по раскален ной дороге, Левий овладел собой, очень степенно вошел в лавчонку, приветствовал хозяйку, стоявшую за прилавком, попросил ее снять с полки верхний каравай, который почему-то ему понравился боль ше других, и, когда та повернулась, молча и быстро взял с прилавка то, чего лучше и быть не может, – отточенный, как бритва, длинный хлебный нож, и тотчас кинулся из лавки вон.
Через несколько минут он вновь был на Яффской дороге. Но про цессии уже не было видно. Он побежал. По временам ему приходи лось валиться прямо в пыль и лежать неподвижно, чтобы отдышать ся. И так он лежал, поражая проезжающих на мулах и шедших пеш ком в Ершалаим людей. Он лежал, слушая, как колотится его сердце не только в груди, но и в голове и в ушах. Отдышавшись немного, он вскакивал и продолжал бежать, но все медленнее и медленнее. Когда он наконец увидал пылящую вдали длинную процессию, она была уже у подножия холма.
– О Бог… – простонал Левий, понимая, что он опаздывает. И он опоздал.
Когда истек четвертый час казни, мучения Левия достигли наивыс шей степени, и он впал в ярость. Поднявшись с камня, он швырнул на землю бесполезно, как он теперь думал, украденный нож, разда вил флягу ногою, лишив себя воды, сбросил с головы кефи, вцепил ся в свои жидкие волосы и стал проклинать себя.
Он проклинал себя, выкликая бессмысленные слова, рычал и пле вался, поносил своего отца и мать, породивших на свет глупца.
Видя, что клятвы и брань не действуют и ничего от этого на солн цепеке не меняется, он сжал сухие кулаки, зажмурившись, вознес их к небу, к солнцу, которое сползало все ниже, удлиняя тени и уходя, чтобы упасть в Средиземное море, и потребовал у Бога немедленно го чуда. Он требовал, чтобы Бог тотчас же послал Иешуа смерть.
Открыв глаза, он убедился в том, что на холме все без изменений, за исключением того, что пылавшие на груди кентуриона пятна потухли. Солнце посылало лучи в спины казнимых, обращенных лица ми к Ершалаиму. Тогда Левий закричал:
– Проклинаю тебя, Бог!
Осипшим голосом он кричал о том, что убедился в несправедли вости Бога и верить ему более не намерен.
– Ты глух! – рычал Левий. – Если б ты не был глухим, ты услышал бы меня и убил его тут же.
Зажмуриваясь, Левий ждал огня, который упадет на него с неба и поразит его самого. Этого не случилось, и, не разжимая век, Левий продолжал выкрикивать язвительные и обидные речи небу. Он кри чал о полном своем разочаровании и о том, что существуют другие боги и религии. Да, другой бог не допустил бы того, никогда не допу стил бы, чтобы человек, подобный Иешуа, был сжигаем солнцем на столбе.
– Я ошибался! – кричал совсем охрипший Левий. – Ты бог зла! Или твои глаза совсем закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали что-либо слышать, кроме трубных звуков священников? Ты не всемогущий Бог. Ты черный бог. Проклинаю тебя, бог разбой ников, их покровитель и душа!
Тут что-то дунуло в лицо бывшему сборщику и что-то зашелестело у него под ногами. Дунуло еще раз, и тогда, открыв глаза, Левий уви дел, что все в мире, под влиянием ли его проклятий или в силу какихлибо других причин, изменилось. Солнце исчезло, не дойдя до моря, в котором тонуло ежевечерне. Поглотив его, по небу с запада подни малась грозно и неуклонно грозовая туча. Края ее уже вскипали бе лой пеной, черное дымное брюхо отсвечивало желтым. Туча ворча ла, и из нее время от времени вываливались огненные нити. По Яффской дороге, по скудной Гионской долине, над шатрами бо гомольцев, гонимые внезапно поднявшимся ветром, летели пыль ные столбы.
Левий умолк, стараясь сообразить, принесет ли гроза, которая сейчас накроет Ершалаим, какое-либо изменение в судьбе несчаст ного Иешуа. И тут же, глядя на нити огня, раскраивающие тучу, стал просить, чтобы молния ударила в столб Иешуа. В раскаянии глядя в чистое небо, которое еще не пожрала туча и где стервятники ложи лись на крыло, чтобы уходить от грозы, Левий подумал, что безумно поспешил со своими проклятиями: теперь Бог не послушает его.
Обратив свой взор к подножию холма, Левий приковался к тому месту, где стоял, рассыпавшись, кавалерийский полк, и увидел, что там произошли значительные изменения. С высоты Левию удалось хорошо рассмотреть, как солдаты суетились, выдергивая пики из земли, как набрасывали на себя плащи, как коноводы бежали к до роге рысцой, ведя в поводу вороных лошадей. Полк снимался, это было ясно. Левий, защищаясь от бьющей в лицо пыли рукой, отпле вываясь, старался сообразить, что бы это значило, что кавалерия со бирается уходить? Он перевел взгляд повыше и разглядел фигурку в багряной военной хламиде, поднимающуюся к площадке казни. И тут от предчувствия радостного конца похолодело сердце бывше го сборщика.
Подымавшийся на гору в пятом часу страданий разбойников был командир когорты, прискакавший из Ершалаима в сопровождении ординарца. Цепь солдат по мановению Крысобоя разомкнулась, и кентурион отдал честь трибуну. Тот, отведя Крысобоя в сторону, что-то прошептал ему. Кентурион вторично отдал честь и двинулся к группе палачей, сидящих на камнях у подножий столбов. Трибун же направил свои шаги к тому, кто сидел на трехногом табурете, и сидящий вежливо поднялся навстречу трибуну. И ему что-то не громко сказал трибун, и оба они пошли к столбам. К ним присоеди нился и начальник храмовой стражи.
Крысобой, брезгливо покосившись на грязные тряпки, лежащие на земле у столбов, тряпки, бывшие недавно одеждой преступников, от которой отказались палачи, отозвал двух из них и приказал:
– За мною!
С ближайшего столба доносилась хриплая бессмысленная песен ка. Повешенный на нем Гестас к концу третьего часа казни сошел с ума от мух и солнца и теперь тихо пел что-то про виноград, но голо вою, покрытой чалмой, изредка все-таки покачивал, и тогда мухи вя ло поднимались с его лица и возвращались на него опять.
Дисмас на втором столбе страдал более двух других, потому что его не одолевало забытье, и он качал головой часто и мерно, то впра во, то влево, чтобы ухом ударять по плечу.
Счастливее двух других был Иешуа. В первый же час его стали по ражать обмороки, а затем он впал в забытье, повесив голову в размо тавшейся чалме. Мухи и слепни поэтому совершенно облепили его, так что лицо его исчезло под черной шевелящейся маской. В паху, и на животе, и под мышками сидели жирные слепни и сосали желтое обнаженное тело.
Повинуясь жестам человека в капюшоне, один из палачей взял ко пье, а другой принес к столбу ведро и губку. Первый из палачей поднял копье и постучал им сперва по одной, потом по другой руке Иешуа, вытянутым и привязанным веревками к поперечной перекладине столба. Тело с выпятившимися ребрами вздрогнуло. Палач провел концом копья по животу. Тогда Иешуа поднял голову, и мухи с гудень ем снялись, и открылось лицо повешенного, распухшее от укусов, с заплывшими глазами, неузнаваемое лицо.
Разлепив веки, Га-Ноцри глянул вниз. Глаза его, обычно ясные, те перь были мутноваты.
– Га-Ноцри! – сказал палач.
Га-Ноцри шевельнул вспухшими губами и отозвался хриплым раз бойничьим голосом:
– Что тебе надо? Зачем подошел ко мне?
– Пей! – сказал палач, и пропитанная водою губка на конце ко пья поднялась к губам Иешуа. Радость сверкнула у того в глазах, он прильнул к губке и с жадностью начал впитывать влагу. С соседнего столба донесся голос Дисмаса:
– Несправедливость! Я такой же разбойник, как и он!
Дисмас напрягся, но шевельнуться не смог, руки его в трех местах на перекладине держали веревочные кольца. Он втянул живот, ногтями вцепился в концы перекладин, голову держал повернутой к столбу Иешуа, злоба пылала в глазах Дисмаса.
Пыльная туча накрыла площадку, сильно потемнело. Когда пыль унеслась, кентурион крикнул:
– Молчать на втором столбе!
Дисмас умолк. Иешуа оторвался от губки и, стараясь, чтобы голос его звучал ласково и убедительно, и не добившись этого, хрипло по просил палача:
– Дай попить ему.
Становилось все темнее. Туча залила уже полнеба, стремясь к Ершалаиму, белые кипящие облака неслись впереди напоенной черной влагой и огнем тучи. Сверкнуло и ударило над самым холмом. Палач снял губку с копья.
– Славь великодушного игемона! – торжественно шепнул он и тихонько кольнул Иешуа в сердце. Тот дрогнул, шепнул:
– Игемон…
Кровь побежала по его животу, нижняя челюсть судорожно дрог нула, и голова его повисла.
При втором громовом ударе палач уже поил Дисмаса и с теми же словами:
– Славь игемона! – убил и его.
Гестас, лишенный рассудка, испуганно вскрикнул, лишь только палач оказался возле него, но, когда губка коснулась его губ, проры чал что-то и вцепился в нее зубами. Через несколько секунд обвисло и его тело, сколько позволяли веревки.
Человек в капюшоне шел по следам палача и кентуриона, а за ним начальник храмовой стражи. Остановившись у первого столба, че ловек в капюшоне внимательно оглядел окровавленного Иешуа, тро нул белой рукой ступню и сказал спутникам:
– Мертв.
То же повторилось и у двух других столбов. После этого трибун сделал знак кентуриону и, повернувшись, начал уходить с вершины вместе с начальником храмовой стражи и человеком в капюшоне. Настала полутьма, и молнии бороздили черное небо. Из него вдруг брызнуло огнем,
