девица), тощего в паршивых брючках и в разбитом пенсне.
Дело в том, что устройство кружков было манией заведующе го. В течение полугода он организовал шахматно-шашечный кру жок, кружок пинг-понга, любителей классической литературы, духовой музыки (последний быстро распался, так как проворо вался кассир, игравший на валторне) и к июню угрожал органи зовать кружок гребли на пресных водах и альпинистов. Коротко говоря, заведующий ввел под руку Коровьева и отрекомендовал его всем любителям бобов как товарища-специалиста по созда нию хоровых кружков. Лица будущих альпинистов стали мрач ны. Но заведующий призвал всех к бодрости, а Коровьев тут же и пошутил, и поострил, и клятвенно заверил, что времени пение берет самую малость: «На ходу! на ходу! – трещал Коровьев. – Но удовольствия и пользы три вагона». И тут «этот подхалим Косарчук» (выражение девицы) первый вскочил и восторженно за явил, что записывается. Тут все увидели, что пения не миновать, и, как один, записались. Петь решили, так как все остальное вре мя было занято пинг-понгом и шашками, в этом самом для завтра ка перерыве.
Заведующий, чтобы подать пример, объявил, что у него тенор, и далее все пошло как сон скверный (девица так говорила). Коровьев проорал «до-ми-соль-до», самых застенчивых извлек из-за шкафов, за которые они прятались в надежде отлынуть, Косарчуку сказал, что у того абсолютный слух, заныл, попросил уважить старого регента-пе вуна грянуть «Славное море», камертоном стучал по пальцу.
Было 12. Грянули. И славно грянули, Коровьев действительно по нимал дело. Первый куплет допели в столовой до конца, после чего Коровьев исчез.
Недоумение. Пауза. Радость. Но ненадолго. Как-то сами собой дви нули второй куплет, Косарчук повел высоким хрустальным тенором. Хотели остановиться – не тут-то было. Пауза. Полился третий куплет. Поняли, что беда. Заведующий стал бледен, как скатерть в столовой.
Через час был скандал, неслыханный, страшный, всемосковский скандал.
К трем часам занятия были остановлены милицией. Врачи сде лать ничего не могли. Захаров был уже на улице, когда к особняку подъехали три грузовые платформы.
Милиция распорядилась очень хорошо: весь состав учрежде ния – восемьдесят семь человек – разбили на три партии и на этих трех грузовиках и увезли. Способ был умный, простой и наименее соблазнительный.
Лишь только первый грузовик, качнувшись, выехал за ворота, улицы огласились пением про славное море, и никому из прохожих и в голову не пришло, куда везут распевшихся служащих из отдела смет и распределения. Но, конечно, не трудно догадаться, что все три хора приехали как раз в то здание, которым руководил профес сор Стравинский.
Появление такой большой партии больных вызвало смятение. Стравинский начал, кажется, с того, что всем приехавшим были да ны большие дозы снотворного. А дальнейшая судьба несчастных жертв Коровьева москвичам неизвестна. Что касается Захарова, то он все-таки добился неприятности. Он добрался со своим портфе лем до главного коллектора зрелищ облегченного типа, написал по форме приходный ордер и вывалил кассиру все пачки денег, кото рые привез в портфеле.
Лишь только кассир макнул пальцы в алюминиевую тарелочку, в которой плавала губка, обнаружилось, что пачки состоят частью из резаной газетной бумаги, частью из денежных знаков различных стран, как-то: долларов канадских, гульденов голландских, лат лат вийских, иен японских и других.
На вопрос о том, что это значит, Захаров ничего не мог сказать, ибо у него отнялся язык.
Его немедленно арестовали.
6/VII.36 г. Загорянск
ПОСЛЕДНИЙ ПОЛЕТ
Была полночь, когда снялись со скалы и полетели. Тут мастер уви дел преображение. Скакавший рядом с ним Коровьев сорвал с носа пенсне и бросил его в лунное море. С головы слетела его кепка, ис чез гнусный пиджачишко, дрянные брючонки. Луна лила бешеный свет, и теперь он заиграл на золотых застежках кафтана, на руко яти, на звездах шпор. Не было никакого Коровьева, невдалеке от мастера скакал, колол звездами бока коня рыцарь в фиолетовом. Все в нем было печально, и мастеру показалось даже, что перо с бе рета свешивается грустно. Ни одной черты Коровьева нельзя было отыскать в лице летящего всадника. Глаза его хмуро смотрели на лу ну, углы губ стянуло книзу. И, главное, ни одного слова не произно сил говоривший, не слышались более назойливые шуточки бывше го регента.
Тьма вдруг налетела на луну, жаркое фырканье ударило в затылок мастеру. Это Воланд поравнялся с мастером и концом плаща резнул его по лицу.
– Он неудачно однажды пошутил, – шепнул Воланд, – и вот, осужден был на то, что при посещениях земли шутит, хотя ему и не так уж хочется этого. Впрочем, надеется на прощение. Я буду хода тайствовать.
Мастер, вздрогнув, всмотрелся в самого Воланда, тот преобра жался постепенно, или, вернее, не преображался, а лишь точнее и откровеннее обозначался при луне. Нос его ястребино свесился к верхней губе, рот вовсе сполз на сторону, еще острее стала раздво енная из-под подбородка борода. Оба глаза стали одинаковыми, чер ными, провалившимися, но в глубине их горели искры. Теперь лицо его не оставляло никаких сомнений – это был Он.
Вокруг кипел и брызгал лунный свет, слышался свист. Теперь уж летели в правильном строю, как понял мастер, и каждый, как надо, в виде своем, а не чужом.
Первым – Воланд, и плащ его на несколько саженей трепало по ветру полета, и где-то по скалам еще летела за ним тень.
Бегемот сбросил кошачью шкуру, оставил лишь круглую морду с усами, был [в] кожаном кафтане, в ботфортах, летел веселый попрежнему, свистел, был толстый, как Фальстаф.
На фланге, скорчившись, как жокей, летел на хребте скакуна, звенел бубенцами, держал руку убийцы на ноже огненно-рыжий Азазелло.
Конвой воронов, пущенных, как из лука, выстроившись треуголь ником, летел сбоку, и вороньи глаза горели золотым огнем.
Не узнал Маргариту мастер. Голая ведьма теперь неслась в тяжелом бархате, шлейф трепало по крупу, трепало вуаль, сбруя ослепитель но разбрызгивала свет от луны.
Амазонка повернула голову в сторону мастера, она резала воздух хлыстом, ликовала, хохотала, манила, сквозь вой полета мастер ус лышал ее крик:
– За мной! Там счастье!
Очевидно, она поняла что-то ранее мастера, тот подскакал к Воланду ближе и крикнул:
– Куда ты влечешь меня, о великий Сатана?
Голос Воланда был тяжел, как гром, когда он стал отвечать.
– Ты награжден. Благодари, благодари бродившего по песку Ешуа, которого ты сочинил, но о нем более никогда не вспоминай. Тебя заметили, и ты получишь то, что заслужил. Ты будешь жить в са ду, и всякое утро, выходя на террасу, будешь видеть, как гуще дикий виноград оплетает твой дом, как цепляясь ползет по стене. Красные вишни будут усыпать ветви в саду. Маргарита, подняв платье чуть вы ше колен, держа чулки в руках и туфли, вброд будет переходить че рез ручей.
Свечи будут гореть, услышишь квартеты, яблоками будут пахнуть комнаты дома. В пудреной косе, в стареньком привычном кафтане, стуча тростью, будешь ходить, гулять и мыслить.
Исчезнет из памяти дом на Садовой, страшный Босой, но и исчез нет мысль о Га-Ноцри и о прощенном игемоне. Это дело не твоего ума. Ты никогда не поднимешься выше, Ешуа не увидишь. Ты не по кинешь свой приют. Мы прилетели. Вот Маргарита уже снизилась, манит тебя. Прощай!
Мастер увидел, как метнулся громадный Воланд, а за ним взвилась и пропала навсегда свита и боевые черные вороны. Горел рассвет, вставало солнце, исчезли черные кони. Он шел к дому, и гуще его путь и память оплетал дикий виноград. Еще был какой-то отзвук от полета над скалами, еще вспоминалась луна, но уж не терзали сомне ния, и угасал казнимый на Лысом Черепе, и бледнел и уходил навеки, навеки шестой прокуратор Понтийский Пилат.
Глава 1 НИКОГДА НЕ РАЗГОВАРИВАЙТЕ С НЕИЗВЕСТНЫМИ
В час майского заката на Патриарших прудах появилось двое мужчин.
Один из них был лет тридцати пяти, одет в дешевый загранич ный костюм. Лицо имел бритое, голову со значительной плешью.
Другой был лет на десять моложе первого. Этот был в блузе, но сящей нелепое название «толстовка», в белых мятых брюках и в та почках.
Оба, по- видимому, сделали значительный путь по Москве и те перь изнывали от жары. У второго, не догадавшегося снять кепку, пот буквально струями тек по загоревшим небритым щекам, остав ляя светлые полосы на коричневой коже.
Первый был не кто иной как товарищ Берлиоз, секретарь Все мирного объединения литераторов, а спутник его – Иван Николае вич Попов, входящий в большую славу поэт, пишущий под псевдони мом Бездомный.
Оба, как только попали под липы, первым долгом бросились к весело раскрашенной будочке с надписью «Всевозможные прохла дительные напитки». Тут у них даже руки затряслись от жажды и ра дости: у будки не было ни одного человека.
Да, следует отметить первую странность этого страшного вече ра. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Бронной улице, не было никого. В тот час, когда уж, кажется, и сил нет боль ше жить, когда солнце в пыли, в дыму садится, когда у собак языки висят до земли, не было в аллее ни одного человека. Как будто на рочно.
– Дайте нарзану, – сказал товарищ Берлиоз, обращаясь к жен ским босым ногам, стоящим на прилавке.
Ноги тяжело спрыгнули на ящик, а оттуда на пол.
– Нарзану нет, – ответила женщина в будке.
– Ну, боржому, – нетерпеливо попросил Берлиоз.
– Нет боржому, – ответила женщина.
– Так что ж у вас есть? – раздраженно спросил Бездомный и сам
