однако до сих пор ничего в волнах не видно, – отозвался новеллист Поприхин.
– Клязьма место генеральское, – послышался из угла голос Водопаева.
– Словом, это безобразие! – воскликнул Денискин, человек нео пределенного жанра, пишущий и стихи, и пьесы, и критические ста тьи, и рецензии. – Пять минут двенадцатого!
Его поддержали и Буздяк и Глухарев. В комнате назревало что-то вроде бунта. Решили звонить. Звонили на Клязьму, в литераторский дачный поселок. Попали не на ту дачу – к Семуковичу. Потом попали на ту, на какую надо, узнали, что товарищ Мирцев и вовсе не бывал сегодня на Клязьме.
Стали звонить в комитет искусства, науки, литературы – Исналит, в комнату 918. Никого в этой комнате не было.
Тогда началось возмущение. Храмкина заявила напрямик, что при всем уважении ее к товарищу Мирцеву она осуждает такое пове дение – мог бы и позвонить! Ведь его двенадцать человек ждут!
– Мог бы позвонить! – гудел Буздяк.
Но товарищ Мирцев никому позвонить не мог. Далеко, далеко от дома Грибоедова, в громадном зале с цементным полом, под силь ным светом прожекторов на трех цинковых столах лежало то, что было когда-то Мирцевым.
На первом – обнаженное, в засохшей крови тело с перебитой ру кой и раздавленной грудной клеткой, на втором – голова с выбитыми передними зубами, с бессмысленным глазом, которого не пугал режущий свет тысячесвечовой лампы, с слипшимися в крови волоса ми, на третьем – груда заскорузлых тряпок, в которых и узнать нель зя было костюм Мирцева.
У стола стояли седой профессор и молодой прозектор, оба в ко жаных халатах и резиновых перчатках, и двое в защитных блузах, в крагах с маленькими браунингами на поясах. Стоявшие тихо сове щались о том, как лучше поступить: закрыть ли наглухо черным по крывалом останки Мирцева и так уложить их в гроб, который завтра будет выставлен в круглом зале Массолита, или же пришивать стру нами голову к туловищу, черной повязкой закрыть только глаза, а другою шею и так выставить, для того чтобы члены Массолита мог ли попрощаться со своим секретарем.
Решили сделать второе, и прозектор крикнул сторожу:
– Иглы! Струны!
Да, он не мог позвонить! И в половину двенадцатого опустела комната, где должно было быть заседание, и не состоялось оно, как раз как и предсказал неизвестный на Патриарших прудах.
Все двенадцать литераторов спустились вниз, чтобы поужинать в ресторане. Тут опять недобрым словом помянули Александра Алек сандровича: мест на веранде под тентом, где кое-как можно было ды шать, уже не оказалось, и пришлось идти в низкие сводчатые залы зимнего помещения.
Без четверти двенадцать, как гром, ударил вдруг рояль, ему отве тили прыгающие скачущие звуки на тонких клавишах, захромали синкопы, завыли в рояле какие-то петухи – пианист заиграл бравур ный зверский фокстрот. От музыки засветились лоснящиеся в духо те лица, показалось, что заиграли на потолке лиловые с завитыми по-ассирийски гривами лошади, кто-то пропел что-то, где-то пока тился со звоном бокал, и через минуту весь зимний зал заплясал, а за ним заплясала веранда.
Заплясал Глухарев с девицей – архитектором Тамарой Сладкой, заплясал Буздяк с женой, знаменитый романист Жукопов с киноакт рисой. Плясали Драгунский, Чапчачи, Водопоев с Храмкиной, пля сала Семейкина-Галл, схваченная крепко неизвестным рослым в бе лых брюках.
Плясали свои и приезжие в Москву: Иоганн из Кронштадта, ка кой-то Витя Куфтик из Ростова – кажется, режиссер.
Плясали неизвестной профессии молодые люди в стрижке бок сом, в пиджаках с подбитыми ватой плечами.
Плясал пожилой с бородой, в которой застряло перо зеленого лу ка, топчась, как медведь, перед хилой девушкой в зеленом шелковом платьишке.
Официанты с оплывающими лицами несли над головой кружки с пивом, хрипло и ненавистно говорили «виноват», продираясь меж ду танцующими, где-то кто-то кричал в рупор: «Карский – раз!»
Словом – ад. И перед самой полночью было видение: вышел на веранду черноглазый красавец с острой, как кинжал, бородой, во фраке и царственным благосклонным взглядом окинул свои владения. Утверждал, утверждал беллетрист Избердей, известнейший мистик и лгун, что этот красавец не носил раньше фрака, а был опо ясан широким кожаным поясом, за которым торчали пистолеты, а воронова крыла волосы красавца были повязаны алым шелком, и плыл под его командой не ресторан на Кольце, а бриг в Караиб ском море под страшным флагом – черным с Адамовой головой.
Но нет, нет! Лжет, лжет, склоняясь к рюмке, Избердей! Нет ника ких Караибских морей на свете, и не плывут отчаянные флибустье ры, не гонится за ними корвет, не слышно пушечного его грохота, не стелется над волнами пушечный дым.
Ничего этого нет, не было! И плавится лед в вазочке, и видны на литые кровью глаза Избердея, и тоскливо мне!
Ровно в полночь фокстрот прекратился внезапно, как будто ктото ударил пианиста в сердце ножом, и тотчас за всеми столами загре мело слово «Мирцев», «Мирцев!». Конечно, вскакивали, вскрикива ли: «Да не может быть!» Не обошлось и без некоторой чепухи, впол не понятной в ресторане. Так, кто-то, залившись слезами, тут же предложил спеть вечную память. Уняли. Кто-то суетился и кричал, что необходимо сейчас же, тут же, не сходя с места, составить кол лективно телеграмму и немедленно послать ее…
Но куда и зачем ее посылать? В самом деле, куда? И на что нужна эта телеграмма тому, чей затылок сейчас сдавлен в руках прозекто ра, чью шею сейчас колет кривыми иглами, струнит профессор?
Да, убит… Но мы-то живы? Волна горя высоко всплеснулась, но стала опадать, и уж кто-то вернулся к столику и украдкой выпил водочки и закусил, не остывать же киевским котлетам… Ведь мы-то живы?
Рояль закрыли, танцы отменили, трое журналистов спешно поки нули дом тетки. Им уже звонили на вешалку ресторана из редакций – нужно было сейчас же писать некрологи.
Итак, гости вернулись к своим столам, обсуждая страшное собы тие и споря по поводу сплетни, пущенной Храмкиной и Избердеем, именно, что Мирцев не случайно попал под трамвай, а бросился под него умышленно, потому что…
Но не успела сплетня разбухнуть, как произошло второе, что по разило публику в ресторане побольше, чем известие о смерти Мирцева.
Первыми взволновались лихачи, всегда дежурящие на бульваре у входа в грибоедовский сад. Один из них даже с козел слез, причем послышался его иронический возглас: «Тю! Вы поглядите!»
Вслед за тем от решетки отделился маленький огонечек, а с ним вместе – беленькое тощее привидение, которое и направилось по асфальтовой дорожке под деревьями прямо к веранде. За столиками стали подниматься, всматриваться, и чем больше всматривались, тем больше изумлялись.
Привидение же тем временем подошло к веранде, и тогда уж все на ней как закоченели за столиками. Швейцар, вышедший из зим ней вешалки ресторана на угол к веранде покурить, вдруг, тревожно всматриваясь в привидение, подбежал было к нему с ясною целью преградить ему доступ на веранду, но, всмотревшись, не посмел это го сделать и вернулся к веранде, растерянно и глупо улыбаясь.
Привидение же тем временем вступило на веранду, и все увидели, что это не привидение, а всем известный Иван Николаевич Понырев. Но от этого не стало легче, и изумление перешло в смятение.
Иван Николаевич был бос, в кальсонах, в разодранной ночной ру башке. На груди Ивана Николаевича прямо к коже была приколота английской булавкой иконка с изображением Христа, а в руках нахо дилась венчальная позолоченная зажженная свеча. Правая щека Ивана Николаевича была свежеизодрана и покрыта запекшейся кровью.
На веранде воцарилось молчание, и видно было, как у одного из официантов пиво текло на пол из покосившейся в руке кружки.
Иван поднял свечу над головой и сказал так:
– Здорово, братья!
От такого приветствия молчание стало глубже, а Иван заглянул под первый столик, на котором стояла вазочка с остатками зернис той икры, посветил под него, причем какая-то дама пугливо отдерну ла ноги, и сказал тоскливо:
– Нету его и здесь!
Тут послышались два голоса, и первый из них, бас, сказал тихо и безжалостно:
– Готово дело. Белая горячка.
А второй, женский, испуганно:
– Как же милиция-то пропустила его по улицам?
Второе Иван услыхал и отозвался:
– На Бронной хотели задержать, да я махнул через забор и всю щеку об проволоку изодрал.
Тут все увидели, что некогда зеленые и нагловатые глаза Ивана те перь как бы затянуты пеленою, как бы перламутровые, и страх все лился в сердца.
– Братья во литературе! – вдруг вскричал Иван и взмахнул све чой, и огонь взметнулся над его головой, и на голову капнул воск. – Слушайте меня! Он появился! – Осипший голос Ивана окреп, стал горяч. – Он появился! Ловите же его немедленно, иначе натворит он неописуемых бед.
– Кто появился? – отозвалась испуганно женщина.
– Консультант! – вскричал Иван. – И этот консультант убил сего дня Сашу Мирцева на Патриарших прудах!
Внутри ресторана на веранду повалил народ.
– Виноват, скажите точнее, – послышался над ухом Ивана тихий и вежливый голос, – скажите, товарищ Понырев, как это убил?
Вокруг Ивана стала собираться толпа.
– Профессор и шпион! – закричал Иван.
– А как его фамилия? – тихо спросили на ухо.
– То-то фамилия! – в тоске отозвался Иван. – Эх, если б я знал его фамилию! Не разглядел я на визитной карточке фамилию! По мню только букву «эф». На «эф» фамилия! Граждане! Вспоминайте сейчас же, какие фамилии бывают на «эф»! – И тут Иван, безумно озираясь, забормотал: – Фролкин, Фридман, Фридрих… Фромберг…
Феллер… Нет, не
