теперь и она пропала. Надолго там заведена песенка.
И я вспомнила в сотый раз Ростовцева, как он в первый год эмиграции говорил:
— В Россию? Никогда не попадем. Здесь умрем. Это всегда так кажется людям, плохо помнящим историю. А ведь как часто приходилось читать, например: «не прошло и 25 лет, как то-то или тот-то изменились»? Вот и у нас будет так же. Не пройдет и 25 лет, как падут большевики, а, может быть, и 50 — но для нас с вами, Иван Алексеевич, это вечность. […]
После завтрака пили кофе […] Разговор вел И. И. [Фондаминский. — М. Г.]. […] Он сидел на стуле почти посредине комнаты и казался очень большим, массивным. […]
— Мне кажется, что в христианстве 2 правды: «правда Божеская» и «правда человеческая». Христос сошел в мир в самом простом виде простого человека. Почему? Ведь ни в одной религии этого никогда не было. И люди как-то об этом забыли. Сначала помнили о Божией правде и так до Возрождения, когда начался гуманизм и т. д. И тут, как бы забыв о Боге, вспомнили «правду» о человеке. Стали думать, как бы человеку жить на земле хорошо. И хотя это и была правда о человеке, мне кажется, что христианином может быть только тот, кто понял, что в каждом человеке есть божественная правда. — И он по-еврейски на память прочел начало Библии. […]
— А только один писатель об этом сказал, — засмеялся Ян и постукал себя по лбу: — это я в «Бернаре»2.
— Да, да, — подхватил И. И. — «Я хорошо исполнял свое дело. Я был хорошим моряком». — А теперь, — продолжал И. И., — весь мир заражается правдой о человеке без Бога, Китай, например. […] Вот многие удивляются, почему я не крещусь, раз я христианин. […] я просто не чувствую себя готовым. […]
5 марта.
[…] Послали Зайцевым телеграмму. Верочка сейчас, вероятно, волнуется. Последнюю ночь у них Наташа, последняя ее девичья ночь. […] Мужа ее все хвалят. […] Мне очень жаль, что не увижу ее эти дни.
6 марта.
[…] Вчера Ян сказал мне, что он желал бы поехать в Париж, но со всеми нами. Но как это сделать? […] Я устал, запутался. Чувствую, что сделал глупость, три года стараясь написать продолжение «Жизни Арсеньева», нет не могу. Мне надо переменить обстановку, уехать куда-нибудь. […]
Как я предвидела, что много горя принесет нам Бельведер. Ведь какая была находка: ежегодно на 3 месяца уезжать — законный повод встряхнуться. А Ян был недоволен. И что же? Стало еще хуже. Жизнь без всяких впечатлений и никаких денег — работоспособность каждого очень понизилась. […]
20 марта.
[…] Событий за это время было немало. Главное свадьба Наташи, которую мы пережили издали.
Из письма Н. И. Кульман: «[…] Настроение торжественности, взволнованности и даже умиленности охватило всех — молодость и большая привлекательность невесты и жениха, симпатии, которыми пользуются Зайцевы и Соллогубы, самый обряд с его замечательной красотой, проникновенное пение хора — все это создало особую атмосферу». […]
Боря написал чудесное письмо Яну, но у меня нет его под рукой.
[В архиве это письмо сохранилось. Привожу отрывки из него:]
«Дорогой Иван, пишу тебе тем самым пером, которым Вера только что кончила эпическое и обстоятельное описание Наташиной свадьбы. […] Нынче я из „Возрождения“ говорил с Н. по телефону. Из Фонтенбло тоненький, звонкий голос сразу сказал „Папа“? Разговор был короткий. […] мне очень мешали, но голос фонтенблосский веселый. Потом другой, пониже, тоже веселый. „Ну, как вы себя чувствуете, Андрей?“ — „Чудно“.
Вот это факты. Надо думать, что „молодые“ и правда в хорошем настроении.
А старые засели в некое парижское Притыкино. Ты, верно, знаешь, что мы переехали в Булонь. […] В день Наташиной свадьбы, утром, я впервые увидал из своего окна […] St. Sulpice и Notre Dame, по случаю очень ясной погоды. Это мне было приятно. Потом приятно то, что вышел пасьянс „Наполеон“ на Наташино счастье загаданный — а до того 6 раз не выходил и сейчас, только что, еще 2 раза не вышел. Это глупость, конечно, но пишу уж все.
[…] Благодаря вечеру, удалось переехать и выдать Наташу замуж, но все же есть долги и будущее очень неясно. Слава Богу, что Он дал мне легкий (в этом отношении) характер. […]»
[Запись И. А. Бунина:]
10. III. 32. Grasse.
Темный вечер, ходили с Галей по городу, говорили об ужасах жизни. И вдруг — подвал пекарни, там топится печь, пекут хлебы — и такая сладость жизни.
[Из дневника Веры Николаевны:]
22 марта.
[…] Третьего дня были на «Утре Лоло». […] Зал был полон. […] Лоло мне сказал: «А жаль, что Иван Алексеевич не пришел. Мы хотели сделать ему овацию». А он именно этого больше всего и боялся.
Публика была, конечно, сплошь русская. И когда она в таком большом количестве, то удручает очень. […] главным образом люди пожилые и старые. […]
1 апреля.
Совершенно неожиданно, по настоянию Яна, еду в Париж2. […] Я ему не жаловалась, точно его осенило сверху. Одно жаль, он хочет, чтобы я пробыла не больше 2-х недель, а у меня 30 домов навестить, Национальную библиотеку, Венсенскую, Тургеневскую, словом, не знаю, как успею. […]
3 апреля.
Сегодня едем. Грустно оставлять своих, хотя они оба радуются за нас. А Ян, как всегда перед моим отъездом, мил, нежен и очень ласков. […]
Вчера были у Фондаминских. […] от них узнали новость: Скобцова постриглась тайно, хотя пострижение было в Сергиевском подворье при всех. […] Имя ее Мария. Но в миру она должна называться по-прежнему, Елизаветой Юрьевной. Евлогий ей сказал: ваш монастырь — весь мир. […] Вот круг — от левой эсерки к монашеству. […]
3 апреля.
Вагон третьего класса. […] Сейчас Галя сказала:
— Знаете, почему И. А. так решительно и настойчиво уговаривал вас ехать в Париж? Он мне сказал: — Меня тронула ее кротость, ее полное смирение. Ей в голову не приходит, что она может тоже захотеть поехать. Такая скромность. […]
4 апреля.
Спала часа два: […] Пишу письмо Яну. […] Галя спит, занимая три четверти лавки. А я все никак не могу глаз отвести от жемчужно-серого пейзажа […]
6 апреля.
Вчера были у Зайцевых. […] Кричали так, что Боря сказал: — Я по крику догадался, что это вы пришли. — Квартира у них приятная. […] Две комнаты, ванна, кухня с проведенной горячей водой. Убрано
