бесед он не передал. […] Крымову понравилось, когда я рассказала, что Толстой говорил: «Когда вхожу куда-нибудь, то бледнеют, — боятся, попрошу взаймы». […]
У них в Берлине в их литературном кружке, состоящем из Крымова, Бурда, Гуля, Горького, Кречетова и еще кого-то происходят литературные чтения. […]
Ян на днях написал приветствие Митрополиту Евлогию в стиле 17-ого века. […]
[В архиве сохранился листок — рукописная копия этого письма:
Высокочтимый и возлюбленный Владыко.
Позвольте просить Вас принять наши самые сердечные поздравления по случаю тридцатилетия Вашего архиерейского служения. Да пошлет Вам Господь еще многие и многие лета сил и благоденствия на радость всей Вашей пастве. Испрашивая святых молитв Ваших за всех нас, пребываем навсегда всей душой преданными Вам
Смиренными чадами Вашими
Ив. Бун.
В. Бунина.]
16 февраля.
Жили тут Минские2. Я раза 3 с ними встречалась, он не узнавал меня. […] Раз мы с Яном увидали их. Шли навстречу. Минский повернулся на 90° и стал смотреть через улицу, а Ян меня крепко схватил за руку. Я думала, что он хочет обратить мое внимание на то, что это русские, а он, пройдя, сказал: — Да это Минский. — И стал декламировать его стихотворение о Сирокко, посвященное Гиппиус.
Ян говорил об его стихах — Неправда, что он плохой поэт, как его теперь расценивают. Он очень искусный стихотворец! […]
Приехали Фондаминские. […] Страстно, яростно он говорит только о политике, при чем обнаружилось, что он хочет уловить доминирующее желание молодежи в СССР и работать с ними: — Дайте мне десяток молодых людей оттуда и я пойму, что
24 февраля.
[…] Получила на днях письмо от Манухиной, очень хорошее, и от «Lopatin». […] в нем она прислала письмо Каллаш к ней.
Все письма длинные — вот 3 русские женщины, чисто русские души, все души религиозные и напряженно верующие — какие они разные!
Культурность иумственно-духовное напряжение Манухиной, воспитанное десятилетним чтением католических книг, серьезное отношение к себе, к своей работе. […] Писание для нее — служение в меру сил. Страстность, блеск, беспорядочность, безудержность Каллаш, издевающейся надо всем и над всеми, начиная с себя самой, какая-то религиозная одержимость. И, наконец, взволнованное чувство Бога Лопатэн, ее художественность в религии, богатство религиозного восприятия и, в то же время, не меньше, чем у Каллаш, страстность ко всем — и друзьям, и врагам. Но, если у нее есть тонкий юмор, то у Каллаш — сатира, порой довольно грубая, порой блестящая.
Все три писательницы, все три любят литературу, но по-разному. […]
24 февраля.
[…] стали говорить о Толстом [А. Н. Толстой. — М. Г.], и тут обнаружилось, что и Фондаминский и полковник считают его необыкновенно интересным человеком и И. И. сказал, что его личность несравнима с личностями Зайцева, Куприна, Шмелева. Меня это удивляет, неужели если человек буфонит, смешит, то, значит, личность его выше? […] Ведь Толстой очень однообразен — рассказы о действии желудка с подробностями, утаскивание золотых перьев с шуточками, переход на «ты», якобы в пьяном виде, съедание какого-нибудь блюда, предназначенного для всех. Действительно, все это он делал талантливо, но и только. Но почти никого он не умеет представлять и, конечно, он как писатель несравненно выше, чем как рассказчик, как собеседник. […] Но у него был шарм, комичность фигуры, и то, что он себе сказал, что ему все дозволено, а это очень ошарашивает людей. […]
8 марта.
[…] Вчера приехали Степуны. […] Он так чудесно говорит, каждому отдает чуточку внимания, каждому отвечает. […] Конечно, о Гитлере — «метафизический парикмахер». […] И как с ним легко касаться всяких тем, сразу все схватит, перевернет и подаст так, как редко кто. […]
Из всего, что мы узнали от Степуна:
Гитлер является оплотом мелкой буржуазии, маленьких чиновников, ремесленников, деклассированных офицеров, людей свободных профессий, вроде массажистов. […] Гитлер человек глупый, но такой, что всегда, даже за бритьем, только думает «о своем». Окружение выше его. У молодежи явилась тяга в деревню. […] Уже несколько профессоров-евреев лишились места. […]
Положение наше денежное очень плохо. Слава, Богу, до 7 апреля заплачено Жозефу. […]
10 марта.
Сию минуту письмо от Мити [Дм. Н. Муромцев. — М. Г.] —
Я не подозревала, что это будет так тяжело. […] Папа сам надписал конверт мне, в котором должно быть извещение об его смерти, и просил сделать это немедленно.
13 марта.
Сказала вчера Яну. Он очень был трогателен. Много говорили. Сегодня я сказала Гале с Леней. […]
Письмо от Павлика [П. А. Муромцев. — М. Г.]. […] «Теперь таковы условия жизни, что уход в 80 лет, быть может, является освобождением от слишком тяжелых цепей и многие из окружающих с завистью поглядывали на труп. Современная жизнь не влечет, и уход из нее, б. м. — освобождение от очень и очень тяжелых уз». И кончает: «Никто, как Бог, а пока будем тянуть лямку».
20 марта.
[…] Приехал Олейников. […] Познакомили его со Степунами и Фондаминскими. […]
31 марта.
Вечером к нам пришли И. И. [Фондаминский. — М. Г.] и Степун. […] Затем разговор перешел на серьезные темы.
И. И.: Теперь хотят распространить власть до самого дна души, а если человек этому не поддается, ему говорят: «не существуй!» Так у большевиков добивают всех, кто не с ними, так, в меньшей мере, и у фашистов. […] в Германии нельзя быть нейтральным. У них то же, что у большевиков — «кто не с нами, тот против нас». […]
Степун: […] все совершилось без всякого сопротивления, ведь в России все же сопротивлялись.
Ян: А кто мог сопротивляться?
Степун: Социал-демократы. […]
Потом И. И. говорил, что у него одна надежда, что Франция, Англия и Америка поумнеют и, так сказать, сохранят «свободы». […]
Ян: А скажите, — обратился он к Степуну, который в этот момент с большим аппетитом ел свое любимое пирожное, которое тут называется «макаронами»: — а скажите, чем можно объяснить антисемитизм у немцев? Ну, у хохлов понятно: они любят лежать, коряки драть, а «жид» работает.
Степун, проглотив лакомый кусок, с радостной готовностью стал говорить, сначала сидя, затем встал, потом зашагал: — Нет, тут другая причина, немцы работать умеют не хуже евреев. Антисемитизм
