Слава богу, что Мюллер вышел. Это он сглупил, дав ему время на раздумье. Никогда нельзя давать время на раздумье, если считаешь собеседника серьезным противником. Значит, Мюллер, у тебя самого не сходятся концы с концами.
…Мюллер выехал на место убийства Рольфа и Барбары вместе с самыми лучшими своими сыщиками – он взял стариков, которые ловили с ним бандитов, и национал-социалистов Гитлера, и коммунистов Тельмана и Брандлера в двадцатых годах. Он брал этих людей в самых редких случаях. Он не переводил их в гестапо, чтобы они не зазнались: каждый следователь гестапо рассчитывал на помощь экспертов, агентов, диктофонов. А Мюллер был поклонником Чапека – сыщики у этого писателя обходились своей головой и своим опытом.
– Вообще ничего? – спросил Мюллер. – Никаких зацепок?
– Ни черта, – ответил седой, с землистым лицом старик. Мюллер забыл, как его зовут, но тем не менее они были на «ты» с 1926 года. – Это похоже на убийство, которое ты раскручивал в Мюнхене.
– На Эгмонштрассе?
– Да. Дом девять, по-моему…
– Восемь. Он ухлопал их на четной стороне улицы.
– Ну и память у тебя.
– Ты на свою жалуешься?
– Пью йод.
– А я – водку.
– Ты генерал, тебе можно пить водку. Откуда у нас деньги на водку?
– Бери взятки, – хмыкнул Мюллер.
– А потом попадешь к твоим палачам? Нет уж, лучше я буду пить йод.
– Валяй, – согласился Мюллер. – Валяй. Я бы с радостью, говоря откровенно, поменял свою водку на твой йод.
– Работы слишком много?
Мюллер ответил:
– Пока – да. Скоро ее вовсе не будет. Так что же нам делать, а? Неужели совсем ничего нет?
– Пусть в твоей лаборатории посмотрят пули, которыми укокошили эту парочку.
– Посмотреть – посмотрят, – согласился Мюллер. – Обязательно посмотрят, можешь не беспокоиться…
Вошел второй старик и, подвинув стул, присел рядом с Мюллером. «Старый черт, – подумал Мюллер, взглянув на него, – а ведь он красится. Точно, у него крашеные волосы».
– Ну? – спросил Мюллер. – Что у тебя, Понтер?
– Кое-что есть.
– Слушай, чем ты красишь волосы?
– Хной. У меня не седые и не черные, а какие-то пегие, а Ильзе умерла. А молоденькие предпочитают юных солдат, а не старых сыщиков… Слушай, тут одна старуха в доме напротив видела час назад женщину и солдата. Женщина шла с ребенком, видно, что торопилась.
– В чем был солдат?
– Как в чем? В форме.
– Я понимаю, что не в трусах. В черной форме?
– Конечно. Вы ж зеленым охрану не поручаете.
– В какую они сели машину?
– Они в автобус сели.
Мюллер от неожиданности даже приподнялся.
– Как в автобус?
– Так. В семнадцатый номер.
– В какую сторону они поехали?
– Туда, – махнул рукой Понтер, – на запад.
Мюллер сорвался со стула, снял трубку телефона и, быстро набрав номер, сказал:
– Шольц! Быстро! Наряды по линии семнадцатого автобуса – раз! «Пианистка» и охранник. Что? Откуда я знаю, как его зовут! Выясните, как его зовут! Второе – немедленно поднимите на него досье: кто он, откуда, где родные. Весь послужной список – мне, сюда, немедленно. Если выясните, что он хоть раз был в тех же местах, где бывал Штирлиц, сразу сообщите! И отправьте наряд в засаду на квартиру Штирлица.
Мюллер сидел на стуле возле двери. Эксперты гестапо и фотограф уже уехали. Он остался со своими стариками, и они говорили о былом, перебивая друг друга.
«Я проиграл, – рассуждал Мюллер, успокоенный разговором старых товарищей, – но у меня в запасе Берн. Конечно, там все сложнее, там чужая полиция и чужие пограничники. Но один козырь, главный, пожалуй, выбит из рук. Они бежали в автобусе, значит, это не спланированная операция. Нет, об операции нелепо и думать. Русские, конечно, стоят за своих, но посылать на смерть несколько человек для того, чтобы попытаться, лишь попытаться, освободить эту „пианистку“, – вряд ли. Хотя, с другой стороны, они понимали, что ребенок – ее ахиллесова пята. Может быть, поэтому они пошли на такой риск? Нет, что я несу? Не было никакого запланированного риска: она садилась в автобус, ничего себе риск… Это идиотизм, а никакой не риск…»
Он снова снял трубку телефона:
– Это Мюллер. По всем линиям метро тоже предупредите полицию о женщине с ребенком. Дайте ее описание, скажите, что она воровка и убийца, пусть берут. Если ошибутся и схватят больше, чем надо, – я их извиню. Пусть только не пропустят ту, которую я жду…
Штирлиц постучал в дверь камеры: видимо, за те часы, которые он здесь провел, сменился караул, потому что на пороге теперь стоял не давешний красномордый парень, а Зигфрид Бейкер – Штирлиц не раз играл с ним в паре на теннисных кортах.
– Привет, Зигги, – сказал он, усмехнувшись, – хорошенькое место для встреч, а?
– Зачем вы требовали меня, номер седьмой? – спросил Бейкер очень спокойно, ровным, чуть глуховатым голосом.
«У него всегда была замедленная реакция, – вспомнил Штирлиц. – Он хорошо бил с левой, но всегда чуть медлил. Из-за этого мы с ним проиграли пресс-атташе из Турции».
– Неужели я так изменился? – спросил Штирлиц и автоматически пощупал щеки: он не брился второй день, и щетина отросла довольно большая, но не такая колючая; колючей щетина была только вечером – он приучил себя бриться дважды в день.
– Зачем вы требовали меня, номер седьмой? – повторил Зигфрид.
– Ты что, сошел с ума?
– Молчать! – гаркнул Бейкер и захлопнул тяжелую дверь.
Штирлиц усмехнулся и сел на металлический, ввинченный в бетонный пол табурет. «Когда я подарил ему английскую ракетку, он даже прослезился. Все громилы и подлецы слезливы. Эта у них такая форма истерии, – подумал Штирлиц. – Слабые люди обычно кричат или бранятся, а громилы плачут. Слабые – это я неверно подумал. Добрые – так сказать вернее. И только самые сильные люди умеют подчинять себя себе».
Когда они первый раз играли в паре с Зигфридом против обергруппенфюрера Поля (Поль перед войной учился играть в теннис, чтобы похудеть), Бейкер шепнул Штирлицу:
– Будем проигрывать с нулевым счетом или для вида посопротивляемся?
– Не болтай ерунды, – ответил Штирлиц, – спорт есть спорт.
Зигфрид начал немилосердно подыгрывать Полю. Он очень хотел понравиться обергруппенфюреру. А Поль накричал на него:
– Я вам не кукла! Извольте играть со мной как с соперником, а не как с глупым ребенком!
Зигфрид с перепугу начал гонять Поля по площадке так, что тот, рассвирепев, бросил ракетку и ушел с корта. Бейкер тогда побледнел, и Штирлиц заметил, как у него мелко дрожали пальцы.
