– Да неведомо, неведомо мне, господи! – взвыл Акимкин, но, угадав, видимо, движение руки царя за долю мгновения перед тем, как он снова взмахнет палкой, воскликнул:
– Не знаю! Не знаю, хоть сдается, сукна привезли из Ливерпулю!
– Кому?
– Ну вот хоть казни…
Петр резко поднял трость, и Акимкин ответил упавшим голосом:
– Купцу Гордейкину.
Петр процедил сквозь зубы Суворову:
– Гордейкина бить кнутом и гнать в Сибирь с позволением поставить там торговое дело, но без праву продавать заморские ткани, кои русским урон нанесть могут… Тварь, скот, сколь сделано, чтоб своя суконная мануфактура набрала силу на благо отечеству, а он англицкий тонкий материал, вишь ты, несмотря на таможенный запрет, тайком в лавку к себе тащит! А ведь ворот рвет на себе: «Я – истинно расейский! Купец из Москвы! Для меня благо отечества всего превыше!»
– Он с Твери, не московский, – заметил Суворов.
– Сколько с него взял? – спросил Петр Акимкина. – Не лги только, Фома, я тебя из дерьма поднял – в него ж и верну…
– Да не брал я ни деньги, ни деньги не брал! – тонко запричитал Акимкин. – Черт меня попутал! Гордейкин-то говорит, мол, не сукно это, а матерьял, а я почем знаю, какой именно матерьял в каждом тюке? Не вспорешь же!
– Сколько взял? – повторил Петр.
– Кожу сдери – ничего не брал, вона табаку он мне привез, голландского, я с нашего чихаю и кашляю…
– Фома, ты ж знаешь, что мне купец Гордейкин всю правду откроет. Он про отца родного мне скажет, лишь бы кнута избегнуть! Повинись, Акимкин…
Тот бросил шапку под ноги, скинул в грязь свой кафтан, затрясся аж:
– Стегай кнутом – не брал, и все!
Денщик Суворов уважительно заметил:
– Взял, видно, много, но не откроется, жила крепкая.
Петр усмехнулся:
– За то и держу супостата.
Акимкин, поняв, что пронесло, начал браниться, зло задирать купцов, капитанов, господ вельмож, власть; но смотрел все же при этом на государя выжидающе, жалостливо, со слезою.
Петр огладил острые усы и приказал:
– Мешки взрежь, сукна бросишь в воду, прорубимши прорубь!
– Сделаю, батюшка!
– Вот и делай, я подожду. И каждый отрез при мне проколи тесаком, да с поворотом, чтобы дыра осталась. А коль решите без меня ливерпульский матерьялец со дна поднять, высушить да в Тверь отвезти, дабы несмышленышам моим из-под полы сторговать задешево, – простись с жизнью… Суворов, один мешок брось-ка в коляску, он нам с тобою для казенного дела пригодится, только аглицкую мешковину сдери и тонкое сукно оберни российским матерьялом, чтоб пожалостливее да победнее выглядело, да отыщи здесь рулон нашего сукна, рубах пару и тулупов.
…Петр не ушел в контору до той поры, пока Акимкин не покидал в море все отрезы, исколовши их предварительно тесаком, шепча при этом слезливые проклятия.
…Капитан-президент петербургской гавани Иван Петрович Лихолетов видел в окно, как государь гонял своего любимца Акимкина (тот отличился под Полтавою, а затем выучил в Голландии навигационные науки и весело бранился с иностранными капитанами, торгуя с них более золота за быструю и добрую разгрузку, хорошее место на причале и чистый пакгауз, все деньги вносил в казну; Петр это знал, ценил высоко, потому только и прощал «маленькие шалости» с табачком от купца Гордейкина). Лихолетов опасался, как бы государь, вконец разгневавшись, не столкнул Акимкина в ледяную воду, но пронесло, из конторы не вышел, и не потому, что боялся попасться на глаза, а оттого, что государь не любил, когда перед ним лебезили; уважал достоинство в себе, это же превыше всего ценил в окружающих; тех, кто бегом к нему через лужи бег, почитал за дремучих холопов, наивно полагавших, что, называя себя дурьими, шутовскими именами да бухаясь в грязь ниц, тем изображают истинную преданность отечеству и царю.
На сдержанное приветствие Лихолетова государь не ответил, сел на высокий подоконник, струганный как в Англии, – чистое дерево, промазанное маслом, – и сказал грозно:
– До каких пор взятки будет брать твой прохиндей?!
– Мой прохиндей – твой подданный! Взятки берет не он один, а все, и будут брать до той поры, покуда служат букве, а не делу.
– Ты что ж такое несешь, а?! Ты что, взятку оправдываешь?! Лихоимство?! Побор?!
– Я не оправдываю, государь, я объясняю… Ты вон только скажи своему кухмайстеру, что каши хочешь али мяса кусок коровьего, – тебе и гречки сварят, и мяса; повелел своему камергеру для дочек сапожки стачать – тут как тут сапожки, загляденье – носы наверх и бисером расшиты! А у Фомы Акимкина сын на двор не выходит – не в чем, бос. Жалованье уж как год нам казна не платит, а и платила б, все одно не хватило бы на кашу и на сапожки! Либо на стол, либо на одежку! Копейкой твоей сыт не будешь, с гроша не оденешься…
Петр вздохнул:
