– Белые, – ответил Суворов после недолгого раздумья.
– А попугай желтый! Коли я про Матрену спрашиваю, ты мне про Глашку не отвечай!
– Гневны вы, государь, оттого и отвечаю побоку.
– Плохая птица чайка, – убежденно сказал Петр. – Попусту мается, нет в ней работы во имя гнезда своего.
…В холодной, вот уж второй год не достроенной мастерской было сумрачно, хотя Никитин, как обычно, жег много свечей.
– Принимай подарок, – сказал Петр. – Говорил, что свое только в чужом правдиво предстает, со всеми ошибками, – держи венецианский шпигель на память.
Никитин зачарованно наблюдал, как Суворов разворачивал зеркало; поцеловал государеву руку; потом словно бы забыл о нем; зеркало перенес к креслу, начал его так и сяк вертеть, подвинул поближе портрет дочки светлейшего и – словно ударили его под дых – аж выдохнул:
– Гляди, Петр Алексеевич, гляди-ка! У ей левый глаз в стороне и словно бы плачет!
– А я в прошлый раз и без Шпигеля заметил, – удивился Петр.
– Чего ж мне не сказал?
– Я полагал: такова мысль твоя – передать разность чувств, сиюмоментно пребывающую в человеке.
– Как ты сказал? «Разность чувств в человеке, сиюмоментно пребывающую»?
– Ну…
– Зачем же ты согласился своему Танауэру да парижанину Караваку позировать?! Разве могут они тебя понять? Ты ж в каждый момент разный; у тебя речь рваная, а за словом – фраза сокрыта! Они ж глазыньки твои малюют для шику и на удивленье зрителям, – чудо что за глаза, красота! – а они у тебя круглые, птичьи; они ж дают подмастерьям латы рисовать или Александровскую ленту помуаристей, чтоб взгляд привлекало, им до твоей тоски дела нет!
– А ты зачем на них прешь, Иван? Мою тоску тот до конца поймет, кто наш с тобой язык от отца с матерью взял, всякому тонкость в полслове чует… Разве они повинны, что не русскими родились? Разве плохо они мне служат?
– Служат – хорошо! Поклон им за то, что науку нам передали, только не давай ты более им себя писать! Не понимают они тебя! Я Людовика видел, – он рябой, с носа каплет, а ведь они его на картинах Аполлоном изображают, юношей беспорочным!
Остр усмехнулся:
– Думаешь, мне не нравится, когда меня таким малюют? Еще как нравится!
– Садись, вмиг напишу! – предложил Никитин. – Чего напраслину на себя несешь? Я про тебя, государь, все знаю, потому как картины, с тебя писанные, изучил, будто псалтырь…
– Расскажи.
Никитин принес из кладовки бутылку французского вина, посмотрел на свет:
– Кровь. Здоровье в ней. Каждого шестого августа сотворяю молитву над виноградной лозой: «Благослови, Господи, плод сей новый, иже растворением воздушным, и каплями дождевыми и тишиною временною, в сей зрелейший час прийти благоволивый; да будет в нас от того рождения лозного причащающихся в веселие и приносить Тебе дар во очищение грехов, Священным и Святым Телом Христа; с ним же благословен еси со пресвятым, и благим и животворящим духом Твоим, ныне и присно и во веки веков, аминь!»
Выпили; Петр закусил сыром.
– А знаешь, какова у меня самая любимая молитва? – спросил Петр задумчиво.
– Прочти.
– «Скорый в заступление и крепкий в помощь, предстани благодатию силы Твоея ныне и, – благословив, укрепи, – и в совершении намерения благою дела рабов твоих произведи; ибо всяк, кто хочет, как сильный Бог может творить!»
Никитин налил по стаканам остатки, заметив:
– Последние слова этой молитвы изменил ты: «вся бо елико хочещи, яко сильный Бог творити можеши».
– Верно. Только что дает человеку силу: слово, которое он понял и почитает своим, либо же приказной текст, принужденный к зубрежке? Свое делает человека сильным, Иван, и ты это не хуже меня знаешь. И Танауэр, хоть меня красавцем малюет, это понимает. Кому из мужиков есть дар делать новое – те только и понимают смысл слова «свое», не шкурное в нем видят, а, наоборот, то, что ко всеобщему благу оборачивается.
– Ей-богу, вот бы тебя написать таким, каков ты сейчас, – сказал Никитин.
– Пиши.
– В один сиянс не уложусь, подари хоть три…
– Завтра у меня важный день будет, – задумчиво сказал Петр. – Может, самый в жизни важный… Проведу задуманное – подарю тебе три дня, обещаю. А теперь рассказывай, что сулил.
– Сейчас… Где, кстати, та гравюра, что ты самолично травил в Голландии у Шхонебека?
– «Победа христиан над исламом?»
